— Нет, Мишель.

— Как, вам это неизвестно? — произнес Мишель тоном человека, исполненного сострадания к моему невежеству.

— Расскажите нам об этом, Мишель.

— Вам известно, что обезьяны очень любят маис?

— Да.

— Так вот, сударь: маис насыпают в бутыль с горлышком такой ширины, чтобы как раз пролезла обезьянья лапка.

— Так, Мишель.

— Сквозь стенки бутыли они видят маис.

— Продолжайте, Мишель, продолжайте.

— Они просовывают лапку в горлышко и захватывают горсть маиса. В это время появляется охотник. Они до того упрямы — я имею в виду обезьян…

— Я понимаю.

— Они до того упрямы, что не желают выпускать захваченного, но, поскольку лапка, которая прошла раскрытой, не может пройти сжатой, их берут, сударь, с поличным.

— Что ж, Мишель, если наши обезьяны когда-нибудь убегут, вы знаете, как их поймать.

— О, вы можете не беспокоиться, я так и сделаю.

И Мишель крикнул:

— Алексис, еще бутылку сельтерской!

Мы должны сказать, правды ради и к чести Мишеля, что опыт был повторен во второй и даже третий раз, и совершенно так же.

Александр хотел продолжать, но я заметил, что у бедной мадемуазель Дегарсен нос распух, десны окровавлены и глаза выкатились из орбит.

— Дело не в этом, — возразил Александр, — ты жалеешь сельтерскую воду. Я говорил вам, господа, что мой отец, притворяясь мотом, в действительности самый скупой человек на свете.

Простите мне отклонение от темы, но мы, наконец, добрались до Мисуфа II.

Однажды утром, когда я, проработав до трех часов ночи, в восемь еще был в постели, дверь тихонько отворилась.

Я говорил уже, что, как бы тихо ни открывалась моя дверь и каким бы глубоким ни был мой сон, я неминуемо просыпаюсь в ту самую секунду, как открывается дверь.

Так вот, я открыл глаза даже раньше, чем открылась дверь, и, поскольку было совсем светло, в дверной щели разглядел лицо Мишеля.

Он явно выглядел потрясенным.

— Ну и беда же приключилась, сударь! — сказал он.

— Что же случилось, Мишель?

— То, что эти негодные обезьяны, уж не знаю, как им это удалось, раскрутили в клетке одну ячейку, потом две, потом три, наконец проделали достаточно большую дыру, чтобы выбраться, и убежали.

— Что же, Мишель, мы предусмотрели такой случай: надо только взять три бутылки и купить маис.

— Да, сударь, вам смешно, — возразил Мишель, — но сейчас вы перестанете смеяться.

— Господи, но что же случилось, Мишель?

— Случилось, сударь, то, что они открыли вольеру…

— И птицы вылетели? Тем хуже для нас, Мишель, тем лучше для них.

— Дело в том, сударь, что ваши шесть голубиных пар, ваши четырнадцать перепелок и все ваши маленькие пташки — ткачики, амадины, рисовки, астрильды, кардиналы и вдовушки — все съедены.

— Мишель, обезьяны не могли съесть птиц.

— Нет; но они послали за неким господином, он-то их и съел, господин Мисуф.

— Ах, черт! Надо взглянуть, что там.

— Да, есть на что посмотреть, настоящее поле битвы!

Я соскочил с постели, натянул штаны и собрался идти.

— Подождите, — сказал Мишель, — посмотрим, где эти разбойники.

Я подошел к окну, выходившему в сад, и выглянул в него.

Потиш грациозно раскачивался, уцепившись хвостом за ветку клена.

Мадемуазель Дегарсен еще находилась в вольере и весело скакала с востока на запад и с юга на север.

Что касается последнего из Ледмануаров, он занимался гимнастикой на оранжерейной двери.

— Ну что ж, Мишель, надо всех их поймать. Я займусь последним из Ледмануаров, возьмите на себя мадемуазель Дегарсен. Крошка Потиш, когда останется один, придет сам.

— О сударь, не доверяйте ему: он лицемер. Он помирился с другим.

— Как, с любовником мадемуазель Дегарсен?

— Да, да, да!

— Я очень опечален за обезьянью породу; мне казалось, что подобные вещи происходят только среди людей.

— Не стоит смотреть на этих малых как на обезьян, — сказал Мишель. — Они вращались в обществе.

— Овернцев, Мишель.

— Но, стало быть, сударь, вы не читали отчета о процессе по делу об адюльтере, недавно происходившем между овернцем и овернкой?

— Нет.

— Так вот, сударь, совершенно то же самое. Муж спрятался — он сделал вид, что уехал в Овернь, но в ту же ночь вернулся и, честное слово, поймал овернку!

— Что поделаешь, Мишель! Подумать только, что причиной всему этому наши пьесы и наши романы, Гюго и мои. В конце концов, что бы там ни вышло с обезьянами, прежде всего надо их поймать.

— Вы правы, сударь.

— Так пойдем, Мишель.

И мы отправились.

К правонарушителям следует приближаться, лишь приняв некоторые меры предосторожности.

Мы — Мишель и я — приняли эти меры как полагается настоящим охотникам, и, когда простодушный Потиш, которого два его сообщника, казалось, поставили сторожить, подал сигнал, было слишком поздно. Я овладел входом в оранжерею, а Мишель — входом в вольеру.

Я вошел в оранжерею и закрыл за собой дверь.

Увидев, что дверь закрыта, последний из Ледмануаров не пытался бежать, но приготовился защищаться.

Он прижался в углу, чтобы обезопасить свои фланги и тыл, и начал с угрожающим видом двигать челюстями.

Я считал себя достаточно сведущим в трех великих искусствах — фехтовании, английском и французском боксе, — чтобы не слишком испугаться дуэли с обезьяной-капуцином.

Поэтому я направился прямо к последнему из Ледмануаров, который по мере моего приближения выказывал все большую враждебность.

Потиш, прибежавший из глубины сада, переступал с ноги на ногу, стараясь увидеть сквозь стекла оранжереи, что происходит между мною и последним из Ледмануаров, подбадривал его совершенно