— Как это ни к чему? Несчастное животное не может оставаться в этой: это клетка для щегленка или снегиря. Через неделю оно здесь умрет в корчах.

— Пока вас не было, здесь случилось несчастье.

— Так! Что за несчастье?

— Ласка задушила фазана; вам подадут его на обед.

У меня вырвалось восклицание, которое не было ни отказом, ни согласием. Я очень люблю есть дичь, убитую мною самим, но я куда менее пылко отношусь к дичи, задушенной любым животным, если это не охотничья собака.

— Значит, клетка свободна? — спросил я.

— С утра.

— Тогда переселим в нее мартышку.

Мы поставили маленькую клетку рядом с большой, расположив открытые дверцы одну против другой. Мартышка устремилась в новое жилище, запрыгала с жердочки на жердочку, а затем вцепилась в прутья, скрипя зубами, жалобно взвизгивая и показывая мне язык.

— Сударь, — сказал мне Мишель. — Эта зверушка хочет самца.

— Вы так думаете, Мишель?

— Я в этом уверен.

— Так вы думаете, что обезьяны здесь размножаются, как и попугаи?

— В Ботаническом саду есть такие, которые там родились.

— А если нам предложить ей попугая?

— Сударь, здесь есть один маленький овернец, который время от время приходит попрошайничать вместе со своей обезьяной. На месте господина я бы купил у него обезьяну.

— Почему именно этого зверя, а не другого?

— Потому что он кроток, словно ягненок, и получил превосходное воспитание. У него есть шапочка с пером, и он снимает ее, когда ему дают орех или кусочек сахара.

— Еще что-нибудь он умеет делать?

— Он дерется на дуэли.

— Это все?

— Нет, он ищет вшей у своего хозяина.

— И вы думаете, Мишель, что этот юный аллоброг расстанется с таким полезным животным?

— Вы же понимаете, надо у него спросить.

— Что ж, Мишель, мы спросим и, если он окажется благоразумным, осчастливим сразу двоих.

— Сударь! — произнес Мишель.

— Что?

— Вот как раз и он.

— Кто?

— Овернец с обезьяной.

В самом деле, калитка, ведущая во двор, приоткрылась и в щели показалась сонная физиономия, толстая и кроткая.

Мишель, имевший, как известно, некоторые познания в овернском наречии, пригласил явившегося войти.

Мальчик не заставил себя просить. Он вошел, протягивая свой картуз.

Обезьяна, сидевшая на коробе у мальчика за спиной, сочла себя обязанной приветствовать нас вслед за своим хозяином и сняла свою трубадурскую шапочку.

Эта обезьяна была поменьше мартышки, но принадлежала к тому же семейству.

Насколько можно было разглядеть под ее причудливым нарядом, у обезьяны была совершенно прелестная мордочка с удивительно добродушным и лукавым выражением.

— Ой, как он похож на… — сказал я Мишелю, назвав при этом имя известного переводчика.

— Ну вот, — ответил Мишель, — имя уже есть.

— Да, Мишель; только мы сделаем из него анаграмму.

— Что это — анаграмма?

— Это значит, — объяснил я, — что из тех же букв мы сложим для него другое имя. Остережемся обвинения в диффамации, Мишель.

Мишель взглянул на меня.

— О сударь, вы можете называть свою обезьяну как вам угодно.

— Я могу называть свою обезьяну как хочу?

— У вас есть на это право.

— Я так не думаю, Мишель.

— У вас есть на это право.

— Ну хорошо; предположим, я буду иметь счастье сделаться владельцем этого прелестного животного, тогда мы назовем его Потишем.

— Назовем его Потишем.

— Мы еще не получили его, Мишель.

— Предоставьте мне полную свободу действий.

— Я даю вам все полномочия, друг мой.

— Какой суммой я могу располагать?

— Сорока франками.

— Оставьте меня с мальчиком, я все устрою, — сказал Мишель.

Я оставил Мишеля с мальчиком и вернулся на виллу Медичи, где не был четыре дня.

В путешествиях — как в долгих, так и в коротких — мне кажется восхитительным то, что всегда можно рассчитывать на два верных удовольствия — отъезд и возвращение.

Я не говорю о самом путешествии — это удовольствие самое ненадежное из трех.

Итак, я возвращался с улыбкой на лице, переводя довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.

В окружающих вас предметах обстановки всегда есть нечто от вас самого.

Прежде всего, есть ваш характер, ваш вкус, отпечаток вашей личности.

Мебель красного дерева, если бы она могла говорить, несомненно, рассказала бы другую историю, чем резная мебель; палисандровое дерево не повторило бы анекдотов дерева розового; мебель Буля — рассказов ореховой мебели.

Как уже было сказано, я переводил довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.

Вдруг я заметил на козетке, стоявшей на месте камина, что-то вроде черно-белой муфты, которой не видел прежде.

Я приблизился.

Муфта мурлыкала самым сладострастным образом.

Это был спящий котенок.

— Госпожа Ламарк! — крикнул я. — Госпожа Ламарк!

Госпожа Ламарк была кухарка.

— Я знала, что господин вернулся, — сказала г-жа Ламарк, — и если я не поспешила засвидетельствовать ему свое почтение, то только потому, что готовила рагу под белым соусом, а господин — он ведь сам повар — знает, как легко сворачивается этот проклятый белый соус.

— Да, это мне известно, госпожа Ламарк; но вот чего я не знаю, — откуда ко мне явился этот новый постоялец.