вроде ополчения или милиции, были поражены. Вечером в честь иностранцев был дан торжественный обед в атаманском дворце. Роскошно сервированный стол ломился от всяких яств и бесчисленных закусок и вин; зернистая икра стояла прямо в жбанах; звенья громадной рыбы и янтарные балыки радовали глаз. Донской войсковой смешанный хор в старинных казачьих, расшитых позументом чекменях — детище донского композитора генерала Траилина — пел славные, исторические донские песни; превосходный войсковой струнный оркестр играл, скрытый на хорах. Умел-таки Краснов принять гостей седого Дона^ старшего брата всего русского казачества.
Присланные иностранцами представители были, вероятно, не без умысла, не в чинах — больше неполные штаб-офицеры и молодежь, но Краснов сумел не понять намека и принял их с великими почестями. Первый тост произнес Донской атаман за Его Величество Короля Георга, за английский народ, британскую армию и флот. Последовал английский гимн. Второй тост был тоже произнесен Красновым — за Францию и ее вооруженные силы. Выслушали «Марсельезу». Англичане ответили тостом за восстановление великой единой России. Оркестр грянул: «Боже, Царя Храни!» Республиканцы ежились, но, конечно, встали из приличия; монархисты раскраснелись от волнения и подт певали.
Генерал Боровский сказал солдатского характера речь, в которой благодарил Дон за гостеприимство, оказанное в свое время формировавшейся Добрармии. Краснов ответил тостом — достаточно кратким и сдержанным — за генерала Деникина и Добрармию. Макаренко и Ратагау в застольных речах проводили свою черноморскую платформу. Я также поднял бокал и высказал свое восхищение всем виденным на Дону, приписав это энергии и творческой деятельности атамана.
— Я вижу силу в единении, — сказал я, — а в генерале Краснове будущего атамана всех казачьих войск…
На другой день состоялся второй обед, данный Донским войсковым кругом. Главной темой застольных здравиц был вопрос объединения всех сил. Были, однако, речи и против такового.
По возвращении с донских празднеств я представился Кубанскому атаману и генералу Романовскому, который от имени Главкома сделал мне внушение за мое пожелание в застольной речи видеть Краснова атаманом всего казачества. В Екатеринодаре происходили в это время выборы Войскового атамана. Черноморская фракция решила голосовать за Быча. Депутаты приглашали меня поддержать своим влиянием эту кандидатуру, но я решительно отказался; не говоря уже об одиозности этого имени для Главного командования и о тяжких несогласиях, могущих проистечь в случае его избрания, Быч, как человек штатский, не был бы авторитетен для казаков, привыкших видеть на атаманском посту людей военных. Особенно малоуместным представлялся мне штатский атаман во время Гражданской войны, требовавшей напряжения всех воинских средств страны. Линейцы и поддерживавшая их в данном случае горская фракция вотировали за старого атамана Филимонова, который и был переизбран незначительным числом голосов; Быч, бывший на ножах с Филимоновым, не пожелал остаться председателем правительства, подал в отставку и был замещен видным линейным лидером Сушковым. Стараясь прет доставить Бычу приличный выход из положения, чернот морцы изобрели для него, как казалось тогда, синекуру в виде командировки в Париж в качестве председателя делегации, в которую вошли бывшие члены правительства: из ведомства юстиции Намитоков, по военным делам генерал Савицкий[175] и члены Рады Калабухов и Долгополов.
Тем временем дела на фронте шли неважно. Усилившись частями, подошедшими с ликвидированного Терского фронта, отступавшие красные части задержались и оказывали упорное сопротивление у селений Благодарного и Александровского. На минераловодском направлении красные вновь овладели станицами Бургустанской, Суворовской и Бекешевской, угрожая своим левым флангом Баталпашинской, оборонявшейся отрядом Султан-Келеч-Гирея[176]. Станция Курсавка и станица Воровсколесская переходили из рук в руки. Из Баталпашинской приезжали ко мне старики с просьбой выручить их станицу.
Произведенный 30 ноября в генерал-майоры, около половины декабря я выехал на фронт. Дивизия моя входила в состав 3-го армейского корпуса под командой генерала Ляхова, штаб которого стоял на станции Киян. Ляхов объяснил мне общую обстановку. Красные намеревались овладеть Армавиром, чтобы затем выйти таким образом в тыл 3-му корпусу. Следующим ударом на Кавказскую они отрезали бы отряд Врангеля, наступавшего на Святой Крест.
Отправившись в свою дивизию, временно находившуюся под командой генерала Офросимова, я застал ее в печальном состоянии. Люди и лошади болели от плохой воды. Полки были очень слабого состава — 30–40 шашек в сотне; люди плохо одеты и неважно питались. Я просил Ляхова дать мне возможность отвести дивизию в резерв на несколько дней, чтобы привести ее в порядок. Вместо ответа он вызвал меня спешно к себе. Сдав временно командование дивизией полковнику Бегиеву, я 21 декабря вечером выехал со своей Волчьей сотней конвоя и хором трубачей в штаб корпуса. Пройдя верст 40 переменным аллюром, часа в 3 ночи я прибыл на станцию Киян. Генерал Ляхов уже спал в своем купе. Я приказал адъютанту разбудить его.
— Я вызвал вас, — сказал генерал Ляхов, — с тем, чтобы командировать немедленно в помощь генералу Султан-Келеч-Гирею, который доносит, что под нажимом превосходящих сил красных вынужден очистить Баталпашинскую и перевести свои силы на левый берег реки Кубани. Если Баталпашинская будет взята, то мой корпус и отряд Врангеля будут вынуждены к отступлению, ибо противник пойдет по нашим тылам. Местные казаки просят прислать им генерала Шкуро.
Я начал просить генерала Ляхова дать мне с собой мою дивизию или по крайней мере какой-либо отряд, но он отказал дать хотя бы сотню, ссылаясь на трудность обстановки и, наоборот, требовал, чтобы я прислал ему подкрепление для укомплектования его пластунских бригад. Ляхов приказал мне вступить в командование казачьей конницей и пластунами, находящимися под Баталпашинской; у Султан-Келеч-Гирея должна была остаться черкесская конница. Я стал настаивать, чтобы мне была предоставлена полная самостоятельность, — в противном случае не могу ручаться за успех. Он упирался было, но в это время вошедший адъютант доложил, что телеграфная связь с Баталпашинской прервана. Полагая, что это означает уже взятие Баталпашинской красными, Ляхов согласился с моими доводами и тотчас же написал приказ о назначении меня командиром правого боевого участка корпуса, с полным подчинением мне всех находящихся там сил.
Часов в пять утра, опять со своей Волчьей сотней и трубачами, я выехал со станции Киян в направлении на станицу Новогеоргиевскую (верст 35), приказав своим казакам распускать по дороге слухи, что вся моя дивизия идет за нами. В Новогеоргиевскую вошел с музыкой. Там нашел обозы пластунской бригады Слащова[177] и множество дезертиров-черкесов[178] и казаков. Позвав к себе станичного атамана-коменданта, я жестоко распушил их обоих и приказал немедленно привести станицу в порядок. Затем обошел находившихся в станице раненых, расспросил их и роздал несколько крестов. В станице уже находилось много беженцев из Баталпашинской, приехавших со своим скарбом и пригнавших громадные отары скота.
Собрав стариков на сход, я подбодрил их, нарисовав положение дел в более розовом цвете, чем это было на самом деле, роздал пособия вдовам убитых казаков и, закусив чем Бог послал, тронулся с песнями в дальнейший путь. Ко времени моего отъезда местное начальство уже проявило должную энергию и разогнало дезертиров по своим полкам. Командир моей Волчьей сотни, есаул Колков[179] тоже не терял времени даром, — несколько десятков волонтеров было им присоединено к сотне. Доблестный Колков, командовавший впоследствии Волчьим полком, пал смертью храбрых во время десанта из Крыма в Тамань[180].
Уже темнело, когда мы подходили к Баталпашинской, Навстречу попадались толпы беженцев со скотом и вереницами телег. Я выслал вперед офицерские разъезды; вскоре было получено донесение, что станица почти покинута жителями, но атаман отдела — полковник Косякин еще в ней и что наши войска просачиваются партиями с того берега по мосту через реку Кубань. Приказав музыкантам играть войсковой марш, а «волкам» петь песни, я часов в десять вечера въехал в станицу. Это произвело переполох в войсках, вообразивших, что красные зашли им в тыл. Многие бросились по мосту на левый берег Кубани. Мои разъезды были обстреляны нашими. Когда мы ехали по улицам станицы, то отовсюду слышались крики: «Кто идет?» Узнав, что это генерал Шкуро прибыл на помощь, станичники приветствовали меня восторженными криками, и «ура» неслось по станице. По прибытии моем на станичную площадь полковник Косякин подошел ко мне с рапортом; он уже собирался уезжать и его вещи были уложены. Атаман
