всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для нее же само преподавание уже несло в себе свою великую награду — оно было ее лирической музыкой, ее жизнью, Миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой ее души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал ее тело.

В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки — его идолы, — чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь страстная привязанность отдавалась людям — и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она — первой пробившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.

О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живет и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мертвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идет с нами среди холмов?

Следующие четыре года своей жизни Юджин провел в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне темной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми яблоками.

От Леонарда он получил немного — серый поход по безводным пустыням латинской прозы: сначала трудная, жесткая, бессмысленная рекогносцировка среди правил грамматики, которая бесцельно напугала его и сбила с толку, так что в течение многих лет он питал болезненную неприязнь к синтаксису и нелепое предубеждение против законов, по которым был построен язык. Затем — год, посвященный изучению мускулистой, чистой четкости Цезаря, великолепной структуры стиля,— исчерпывающая последовательность, скелетная точность, омертвляемые ежедневными дроблениями на бесформенные куски, нудным грамматическим разбором, неуклюжими штампами педантичного перевода:

«Сделав все, что было необходимо, и время года будучи благоприятным для ведения войны, Цезарь начал приводить свои легионы в боевой порядок».

Темный калейдоскоп войны в Галлии, удар римского копья, пронзающий кожаный щит, советы варваров в лесах, гордый лязг триумфа — все то, что могло бы возникнуть в рассказе великого реалиста благодаря преображающей страсти, которую великий учитель умеет вложить в свой труд, тут отсутствовало.

А вместо этого колеса тяжело и ровно катились по твердым рельсам методики и памяти. Двенадцатого марта, прошлый год — на три дня позже. Cogitata. Причастие ср. р. мн. ч., употребленное в качестве существительного. Quo употреблено вместо ut для выражения цели, так как далее следует сравнительная степень. Восемьдесят строк на завтра.

Они потратили томительное столетие — целых два года на этого скучного сухаря, Цицерона. «De Senectute», «De Amititia»*, Вергилия они обошли сторонкой, потому что Джон Дорси Леонард был плохим моряком и вергильевские плаванья по морям его смущали. Он ненавидел географические исследования. Он побаивался путешествий: В будущем году, сказал он. И великие имена: Овидий, владыка эльфов и гномов, вакхический флейтист, «Amores»,* Лукреций, полный грома волн. «Nox perpetua»**.

— А? — протянул мистер Леонард, начиная бессмысленно смеяться. Он от подбородка до колен пестрел меловыми отпечатками пальцев. Стивен («Папаша») Рейнхарт тихонько наклонился и воткнул перо в левую ягодицу Юджина Ганта. Юджин охнул.

— Да нет,— сказал мистер Леонард, поглаживая подбородок.— Это другая латынь.

— А какая? — не отступал Том Дэвис.— Труднее, чем Цицерон?

— Ну,— неуверенно сказал мистер Леонард,— не такая. Пока еще слишком сложная для вас.

«…est perpetua una dormienda… Luna dies et nox»***.

— А латинские стихи трудно читать? — спросил Юджин.

— Ну,— сказал мистер Леонард, покачивая головой, — нелегко. Гораций…— начал он осторожно.

— Он писал оды и эподы,— сказал Том Дэвис. — Что такое «эпод», мистер Леонард?

— Ну,— сказал задумчиво мистер Леонард,— это род поэтической формы.

— Черт! — буркнул «Папаша» Рейнхарт на ухо Юджину.— Это я знал еще до того, как заплатил за обучение.

Сочно улыбаясь и поглаживая себя ласковыми пальцами, мистер Леонард вернулся к уроку.

— Ну, а теперь…— начал он.

— Кто такой Катулл? резко выкрикнул Юджин.

Как взметнувшееся копье в его мозгу — это имя.

— Он был поэтом, — быстро и необдуманно ответил мистер Леонард, захваченный врасплох. И раскаялся в этом.

— А какие стихи он писал? — спросил Юджин.

Ответа не последовало.

Как Гораций?

Не-ет,— задумчиво сказал мистер Леонард.— Не совсем как Гораций.

— А какие? — спросил Том Дэвис.

Как кишки твоей бабушки,— залихватски шепнул «Папаша» Рейнхарт.

Ну… он писал на злободневные темы своего времени,— непринужденно ответил мистер Леонард.

А он писал про любовь? — спросил Юджин дрожащим голосом.

Том Дэвис удивленно повернулся к нему.

Ух ты! — воскликнул он потом. И начал хохотать.

Он писал про любовь! — вскричал Юджин убежденно и страстно.— Он писал про свою любовь к даме, которую звали Лесбия. Спросите мистера Леонарда, если вы мне не верите.

Жадные лица повернулись к мистеру Леонарду.

— Ну… нет… да… я этого точно не знаю,— с вызовом сказал мистер Леонард, смешавшись.— Где ты это выискал, мальчик?

— Прочел в одной книге,— ответил Юджин, тщетно вспоминая, в какой. Как взметнувшееся копье — это имя.

«…язык раздвоен, как у змея, копье взметнувшееся страсти».

«Odi et amo: quare id faciam…»

— Ну, далеко не все,— сказал мистер Леонард.— Некоторые,— уступил он.

«…fortassa requiris. Nescio, sed fieri sentio et excrucior»*.

— А кто она была такая? — спросил Том Дэвис.

— О, в те дни был такой обычай,— небрежно ответил мистер Леонард.— Вот как Данте и Беатриче. Так поэты выражали свое уважение.

Змей зашептал. В его крови вспузырилось бешеное ликование. Лохмотья послушания, заискивающей робости, почтительного страха поясом опали вокруг него.

— Она была замужней женщиной! — сказал он громко.— Вот кем она была.

Жуткая тишина.

— Э… да… кто это тебе сказал? — растерянно спросил мистер Леонард. Замужество представилось ему нелепым и, возможно, опасным мифом.— Кто тебе это сказал, мальчик?

Так она была замужней? — спросил Том Дэвис подчеркнуто.