— Иногда мне кажется, что я ее ненавижу! Мне кажется, что я ее ненавижу.— Она рассеянно пощипала свой крупный подбородок. — Ну, нам не стоит так говорить,— сказала она.— Это нехорошо. Подбодрись. Мы все устали и изнервничались. Я верю, что он все-таки поправится.

Настал день, серый и зябкий, пропахший сырым мглистым туманом. Элиза усердно суетилась, трогательно поглощенная приготовлением завтрака. Один раз она неуклюже взбежала по лестнице с чайником в руках и секунду простояла у двери, которую открыла, вглядываясь в страшную постель, морща белое лицо. Бесси Гант не дала ей войти и грубо захлопнула дверь. Элиза ушла, бормоча растерянные извинения.

Ибо Хелен сказала правду: Элиза знала. Ее не пускали в комнату больного, умирающий сын не хотел ее видеть. Она видела, как он устало отвернул голову, когда она вошла. За ее белым лицом жил ужас этого, но она никому не признавалась в нем и не жаловалась. Она суетилась, занимаясь бесполезными делами с усердной будничностью. И Юджин то задыхался, доведенный до исступления ее старательным оптимизмом, то слеп от жалости, замечая ужас и боль в ее тусклых черных глазах. Он вдруг бросился к ней, когда она стояла над paскаленной плитой, и принялся целовать ее шершавую натруженную руку, беспомощно бормоча:

— Мама! Мама! Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!

А Элиза, внезапно лишившись всех своих масок, припала к нему, уткнула белое лицо в его рукав и заплакала горько, отчаянно, беспомощно о бессмысленно истраченных невозвратимых годах,— о бессмертных часах любви, которые нельзя прожить вновь, о великом зле paвнодушия и забвения, которого уж не исправишь. Как ребенок, она была благодарна ему за ласку, и его сердце дергалось, как дикий израненный зверек, а он бормотал: «Все хорошо! Все хорошо! Все хорошо!» — прекрасно зная, что ничего хорошего нет и никогда не будет.

Если бы я только знала, детка, если бы я только знала,— плакала она так же, как много лет назад плакала, когда умер Гровер.

Не падай духом! — сказал он.— Он еще выкарабкается. Худшее позади.

— Вот что,— сказала Элиза, сразу утерев глаза.— Я тоже так думаю. По-моему, прошлой ночью у него был кризис. Я как раз говорила Бесси…

Стало светлее. Наступал день, принося надежду. Они сели завтракать в кухне, черпая бодрость из любого скудного утешения, которого удавалось добиться от врача или сиделки. Коукер ушел, обнадеживающе не сказав ничего определенного. Бесси Гант спустилась к завтраку и была профессионально бодра.

— Если мне удастся не пускать его проклятую семейку к нему в комнату, может, он еще и выживет.

Они смеялись истерически благодарно, радуясь ее грубой брани.

Как он сегодня утром? — сказала Элиза.— Ему лучше?

Температура понизилась, если ты об этом.

Они знали, что понижение температуры утром ни о чем не свидетельствует, но их это известие подкрепило; их больные эмоции упились им — в одно мгновение в них пышным цветом расцвела надежда.

И сердце у него хорошее,— сказала Бесси Гант.— Если сердце выдержит и он не перестанет бороться, он выкарабкается.

Об этом не б-б-беспокойтесь,— сказал Люк с энтузиазмом.— Уж он-то б-будет бороться до п-п- послед-него вздоха.

Ну да,— начала Элиза,— я помню, когда ему было семь лет… я как-то днем стояла на крыльце… я помню, потому что старый мистер Букнер только что принес яйца и масло, которые ваш папа…

— О господи! — простонала Хелен с усмешкой.— Начинается!

— Уах! Уах! — заклохтал Люк, тыкая Элизу под ребра.

— Хоть присягнуть, милый,— сердито сказала Элиза,— ты ведешь себя как идиот. Я бы постыдилась!

— Уах! Уах! Уах!

Хелен хихикнула и подтолкнула Юджина локтем.

Совсем с ума сошел! Ха-ха-ха-ха! — потом с влажными глазами она заключила Юджина в широкие костлявые объятия.

Бедняга Джин. Вы ведь с ним всегда ладили, правда? Тебе будет тяжелее, чем всем нам.

Он еще не п-п-похоронен,— бодро воскликнул Люк.— Этот малый будет здесь, когда из всех нас вырастут маргаритки.

А где миссис Перт? — сказал Юджин.— Она в доме?

Наступило напряженное и озлобленное молчание.

— Я ее выгнала,— угрюмо сказала Элиза немного погодя.— Я прямо сказала ей, кто она такая — потаскуха.

Она говорила с былой суровой праведностью, но тут же ее лицо сморщилось и она расплакалась:

Если бы не эта женщина, я уверена, он был бы сейчас совсем здоров! Хоть присягнуть!

Мама, ради всего святого! — яростно крикнула Хелен.— Как ты можешь говорить такие вещи? Она была его единственным другом. Когда он заболел, она не отходила от него. Подумать только! Подумать только! – Она задыхалась от негодования.— Если бы не миссис Перт, его бы уже не было в живых. Никто, кроме нее, не заботился о нем. Ты не отказывалась, по-моему, держать ее в доме и получать от нее деньги, пока он не заболел. Нет, сэр! — заявила она с ударением.— Мне она нравит

ся. И я не собираюсь теперь поворачиваться к ней спиной.

— Это б-б-бог знает что! — сказал Люк, преданный своей богине.— Если бы не ты и не миссис П-п- перт, Бена бы уже не было. Всем остальным здесь было наплевать. Если он умрет, т-т-так потому только, что никто о нем вовремя не позаботился. Слишком много тут всегда заботились о том, чтобы с-сберечь лишний грош и слишком мало — о своей плоти и крови.

— Ну, забудь об этом! — устало сказала Хелен.— Одно ясно: я сделала все, что могла. Я две ночи не спая Что бы ни случилось, мне себя не в чем упрекнуть. – Ее голос был исполнен задумчивого уродливого самодовольства.

— Я знаю! Я знаю! — Моряк возбужденно повернулся к Юджину, размахивая руками.— Эта д-д- девочка работала как каторжная. Если бы не она…— Его глаза увлажнились, он отвернулся и высморкался.

— О, ради Христа! — закричал Юджин, выскакивая из-за стола.— Прекратите это! Еще успеете!

Вот так тянулись жуткие утренние часы, пока они изощрялись, стараясь вырваться из трагических сетей разочарования и утраты, в которых запутались. На короткий миг их охватывала безумная радость и торжество, а затем они снова низвергались в черные пропасти истерики и отчаяния. Одна Элиза, по- видимому, ни на мгновение не отказывалась от надежды. Вздрагивая — так были истерзаны их нервы,— моряк и Юджин шагали по холлу, непрерывно курили, ощетинивались, приближаясь друг к другу, и иронически извинялись, если нечаянно сталкивались. Гант дремал в гостиной или у се-бя в комнате, засыпал, просыпался, капризно хныкая, ни в чем не участвуя и лишь смутно сознавая, что именно происходит, и сердясь, потому что внезапно о нем забыли. Хелен непрерывно входила и выходила из комнаты больного, подчиняя умирающего власти своего жизнелюбия, внушая ему на мгновение надежду и уверенность. Но когда она выходила, ее веселая бодрость сменялась напряженной смутностью истерики: она то плакала, то меялась, то задумывалась, то любила, то ненавидела.

Элиза только однажды вошла к больному. Она явилась с грелкой, робко, неуклюже, как ребенок, и впилась и лицо Бена тусклыми черными глазами. Но когда над громким и трудным дыханием его блестящие глаза остановились на ней, скрюченные белые пальцы крепче сжали простыни и он словно в ужасе громко выдохнул:

— Уйди! Вон! Не хочу тебя!

Элиза ушла. Она немного спотыкалась, как будто ее ноги онемели. Белое лицо стало пепельным, а тусклые глаза заблестели и неподвижно уставились вдаль. Когда дверь за ней закрылась, она прислонилась к стене и прижала ладонь к лицу. Затем она вернулась к своим кастрюлям.

Отчаянно, злобно, подергиваясь всем телом, они требовали друг от друга спокойствия и