рейде, причаливая и отчаливая бесконечной вереницей.

Иногда солдаты бывали черными — полки землекопов из Джорджии и Алабамы, широкоплечие великаны из Техаса. Они блестели от пота и басисто хохотали; они были послушны, как дети, и называли своих ругающихся офицеров «хозяин».

— Не сметь называть меня «хозяин», сукины дети! — вопил юный лейтенант из Теннесси, который медленно сходил с ума за время переброски, нянча своих подопечных в аду. Они ухмылялись ему весело, с симпатией, как послушные дети, а он, бешено ругаясь, расхаживал по пристани. Время от времени они вновь ввергали его в исступление, докладывая о потерянных касках, штыках, револьверах и документах. Каким-то образом он отыскивал пропажи, каким-то образом он с помощью ругательств благополучно доставил их сюда. Поэтому они улыбались ему с симпатией и называли его «хозяин».

— Ну, что, черт побери, вы теперь натворили? — завопил он, когда дюжий черный сержант и несколько солдат, стоявшие у стола, где шла проверка документов, вдруг разразились горестными криками.

Бешеный лейтенант, ругаясь, бросился туда.

Сержант и несколько солдат — все техасцы — уехали из лагеря, не пройдя медицинской проверки: они болели венерическими болезнями и не кончили курса лечения.

– Хозяин! — бормотал великан-сержант.— Мы хотим ехать во Францию. Мы не хотим оставаться в этой богом проклятой дыре. (За это их винить не приходится,— подумал Юджин.)

Я вас убью! Разрази меня бог, убью! — вопил офицер, бросая наземь фуражку и топча ее. Но через секунду он уже повел их с армейским врачом на осмотр за гигантскую стену из мешков с овсом. Пять минут спустя они появились оттуда. Негры прыгали от радости, они толпились вокруг своего бешеного начальника, хватали его руку, целовали ее, преданно ему улыбались.

Вот видишь,— сказал узколицый учетчик, который смотрел на эту сцену с Юджином,— каково это: справляться с толпой черномазых. С ними нельзя по-хорошему. А на этого парня они молятся и что хочешь для него сделают.

А он для них,— сказал Юджин.

Эти негры, думал он, вели свое происхождение из Африки, их продавали на невольничьих рынках Луизианы, они поселились в Техасе, а теперь отправляются во Францию.

Мистер Финч, старший учетчик с уродливыми глазами-щелочками, подошел к Юджину, улыбаясь фальшивой улыбкой. Его серый подбородок подергивался.

— У меня есть для вас работа, Гант,— сказал он.— Двойная оплата. Хочу, чтобы и вы немного подработали.

Какая? — сказал Юджин.

Это судно пойдет с важным грузом,— сказал мистер Финч.— Его для погрузки выводят на рейд. Я хочу послать вас на него. Вернетесь вечером на буксире.

Учетчик с узким лицом, когда Юджин радостно сообщил ему свою новость, сказал:

Мне предлагали, но я отказался.

Почему? — спросил Юджин.

Мне не настолько нужны деньги. На него грузят тринитротолуол и нитроглицерин. А грузчики швыряют щики как попало. Если они уронят хоть один, вас придется собирать по кусочкам.

— Такая у нас работа, — эффектно сказал Юджин. Это была опасность, война. И он идет ей навстречу, рискуя жизнью во имя Демократии. Он был в восторге.

Когда большое грузовое судно медленно отошло от пристани, он стоял на носу, расставив ноги, кидая по сторонам пронзительные орлиные взгляды. Железная палуба обжигала его ноги сквозь тонкие подметки. Он не обращал на это внимания. Он был капитаном.

Судно стало на якорь в Родсе ближе к морю. И буксиры подтащили к нему большие баржи. Весь день под палящим солнцем они грузили судно с качающихся барж; большие желтые краны опускались и поднимались; к вечеру судно глубоко осело в воду, по горло нагруженное снарядами и порохом, а на раскаленных плитах палубы оно несло тысячу двести угрюмых тонн грозных полевых орудий.

Юджин оценивал все пронзительными взглядами, расхаживал среди орудий с видом знатока и записывал груз по весу, по количеству, поштучно. Время от времени он совал в рот горсть влажного табака и с удовольствием жевал. Он выплевывал на железную палубу горячие шипящие комочки.

«Черт! — думал он.— Вот это мужская работа. Э-эй, пошевеливайтесь, черные дьяволы! Идет война!» — и он сплевывал.

Вечером пришел буксир и увез его на берег. Он сел отдельно от грузчиков, стараясь вообразить, что буксир прислали за ним одним. На дальних виргинских берегах мерцали огоньки. Он сплевывал в бурлящую воду.

Когда подходили и отходили товарные составы, грузчики поднимали деревянные мостки, перекрывавшие пути. Фут за футом, ритмическими рывками они тянули канат, распевая под руководством своего десятника песню любви и труда.

«Джелли Ролл! (Хех!) Джелли Ролл!» Это были великаны-негры, каждый жил со своей женщиной. Они зарабатывали от пятидесяти до шестидесяти долларов в неделю.

Раза два в конце лета Юджин ездил в Норфолк. Он повидался с моряком, но больше не пытался увидеть Лору. Она казалась далекой и давно утраченной.

Все лето он не писал домой. Он нашел письмо от Ганта, написанное обычным кудрявым готическим почерком – больное и дряхлое письмо, написанное горестно и очень издалека. Утрата! Утрата! Элиза, крутящаяся в водовороте летнего сезона, приписала несколько практичных слов, чтобы он берег деньги. Чтобы он ел как следует. Чтобы он не хворал. И был хорошим мальчиком.

Мальчик был узкой колонной коричневой кожи и костей. За лето он похудел на тридцать фунтов: при росте в шесть футов четыре дюйма с лишним он весил чуть больше ста тридцати фунтов.

Моряк был ошеломлен его худобой и принялся пилить его сердито и шумно.

— Почему ты не с-с-сообщил мне, где ты, идиот? Я бы послал тебе денег. Г-господи помилуй! Пойдем поедим!

Они поели.

Лето шло на убыль. Когда настал сентябрь, Юджин ушел с работы и после двух блаженных дней в Норфолке уехал домой. Но в Ричмонде, где нужно было три часа ждать пересадки, он вдруг передумал и поселился в хорошем отеле.

Он был преисполнен победоносной гордости. В его карманах лежало сто тридцать долларов, тяжко заработанных его собственным трудом. Он жил один, он познал боль и голод, но выжил. Старая жажда путешествий сосала его сердце. Великолепие тайной жизни наполняло его восторгом. Страх перед толпой, недоверие и ненависть к групповой жизни, ужас перед всяческими узами, которыми он был связан с ужасной земной семьей, вновь творили безграничную утопию его одиночества. Отправляться одному, как он отправился в незнакомые города, встречать незнакомых людей и уходить, прежде чем они успеют узнать его, бродить, подобно собственной легенде, по всей земле — ему казалось, что ничего не может быть лучше этого.

Он думал о своей семье со страхом, почти с ненавистью. «Господи! Неужели я никогда не буду свободен? — думал он.— Чем я заслужил такое рабство? Предположим… предположим, я был бы сейчас в Китае, или в Африке, или на Южном полюсе. И я всюду боялся бы, что он умрет в мое отсутствие. (Он изогнул шею при этой мысли.) И как они будут попрекать меня, если я не окажусь на месте! Развлекался в Китае (сказали бы они), в то время как твой отец умирал. Противоестественный сын! Да! И будь они прокляты! Почему я должен быть там? Неужели они не могут умереть в одиночестве? В одиночестве! О господи! Неужели на земле нет свободы?»

С внезапным ужасом он понял, что такая свобода лежит по ту сторону томительного мира, и купить ее можно лишь ценой упорного мужества, каким наделены лишь немногие люди.

Он пробыл в Ричмонде несколько дней, роскошествуя в великолепном отеле, ел с серебряных блюд в ресторане и беспечно бродил по широким улицам старинного романтического города, в котором он уже побывал однажды первокурсником в День Благодарения, когда университетская команда играла здесь против команды Виргинии. Он потратил три дня, стараясь соблазнить официантку в кафе-кондитерской: в конце концов ему удалось зaманить ее в занавешенный кабинет китайского ресторана, но все его усилия