розовой. Чтобы уловить оттенки, вначале делал на картоне подмалевок и подносил его к зеркалу. Обратное отражение сразу выявляло существенные погрешности. В то время я был уверен, что этот метод придумал первым в мире, даже хотел его назвать в свою честь, но позднее узнал, что изобрел велосипед — им давно пользовались многие художники.

В выходные дни работал довольно долго и уставал, но это была приятная усталость — ведь работа шла в радость.

Кстати, я никогда не понимал творческих людей, которые жаловались на «изнурительную работу» над красками, рукописями; не понимал актеров, которые вздыхали: «работа измучила, наш каторжный труд, тяжелый хлеб». Мне кажется, любимая работа не может быть тяжелой. Тяжелая работа та, которую выполняешь против желания. Скажем, только ради денег. Например, тяжеловато работать сторожем: сидеть, ничего не делать, смотреть на часы. И вообще, по-моему, не совсем правильно творчество называть работой. Все-таки творчество — это созидание, которое невозможно без вдохновения, а работа — это дело, для которого достаточно одного мастерства.

Став заведующим, я писал только задники к новым спектаклям; обновляли старые декорации и попеременно дежурили на спектаклях мои помощники: Володя и Зарик. Им было по двадцать лет, мне на шесть больше. У нас сразу сложились надежные дружеские отношения.

Володя к живописи относился с прохладцей — не то, что не любил «махать кистью», как он выражался, но и особенно к ней не рвался, и все делал недоброкачественно. Он состоял в обществе «любителей икон». Я видел это общество: важные молодые люди, с печатью загадочности на лицах. Они все время торжественно молчали, только рассматривая иконы, изрекали что-то о «тактических ходах и строях». Я думал — пытаются раскрутить, раскодировать мысли иконописцев, но на поверку выяснилось — иконы для них всего лишь источник дохода; они шастали по деревням, за бесценок скупали «доски» и перепродавали их иностранцам.

Я не раз предупреждал Володю, что эта деятельность до добра не доведет, но он, глухая душа, только отмахивался.

На куртке Зарика виднелись чернильные надписи: «Не стой над душой!» и «Ай лав копать», что означало: «Я люблю работать». Он и в самом деле трудился усердно — готовился поступать в художественное училище и самозабвенно «изучал костяк»: в буйстве света рисовал скелеты и «натюрморты с черепами», соседство жизни и смерти.

Я знал художников, которые коллекционировали рога, копыта. У Зарика была уникальная коллекция черепов: от мышиных и кошачьих до лосиного. Он любовно относился к своей коллекции и со знанием дела, словно врач, показывал мне, как одна кость черепной коробки переходит в другую. Так же любовно он описывал кистью форму черепов на натюрмортах, и его работы никаких мрачных мыслей не вызывали. Иногда Зарик жонглировал черепами, а однажды с кистью скелета пошел в магазин и, когда кассирша выдала ему сдачу, сгреб деньги костяшками. Кассирша заорала диким голосом, а Зарика отвели в милицию и крупно оштрафовали «за мелкое хулиганство».

Когда не было работы, Зарик говорил мне:

— Я, пожалуй, поеду на этюды. Не возражаешь?

А Володя заявлял:

— А у меня свидание. Я пошел. Не волнуйся, на спектакле отдежурю, как штык (у него каждый день были свидания).

Они уходили, а я, чтобы не терять время попусту, пытался заниматься графикой. Но как назло, только присядешь, кто-нибудь заглянет, попросит краски или что-нибудь нарисовать, или просто начнет трепаться. Несколько раз, когда не было работы, я тоже уходил из мастерской. Перед премьерой мы работали без передышки, даже ночами, и декорации сдавали раньше срока; Володя говорил:

— Наша тяжелая команда вкалывает, как папа Карло.

«Но когда нет работы, зачем зря высиживать?» — рассуждал я. Директор театра, «вождь труппы», не разделял мою точку зрения.

— Я все понимаю, голубчик, — предельно ласково сказал он мне. — Я доволен вашей работой, но, понимаете, чтобы не было лишних разговоров, надо присутствовать. Как говорится, «для мебели». Такая особенность. Надо, голубчик, создавать видимость работы, видимость созидательной активности (он давал мне возможность для почетного отступления, но я, дуралей, этого не усек).

Из-за этой «видимости» я в конце концов и ушел из театра, как бы спрыгнул с чужого корабля — именно с корабля, ведь перед этим еще кое-что произошло.

Известность художника-постановщика Леонида Андреева шумно носилась по Москве, а в прикладном училище, где он преподавал и где готовили гримеров, бутафоров и костюмеров — попросту сотрясала воздух. Естественность, романтическая вспыхивающая приподнятость и насмешливая доброта — все эти живописные достоинства притягивали к нему людей — студенты и вовсе в нем души не чаяли. Он был знаменитым, а я всего-навсего считался надежным исполнителем, но это не мешало нам дружить.

Однажды он прибежал ко мне в театр.

— Давай выручай! Мне надо срочно ехать в Воронеж — там делаю спектакль. Пойдем в училище, прочитаешь за меня лекцию студентам.

— Какую лекцию? — забеспокоился я. — О чем? Я никогда не читал никаких лекций, здесь у меня голова не варит.

— Выручай, говорю. Ничего и варить не надо. Два часа поболтаешь о театре, и все. Лепи что хочешь.

В общем, он уговорил меня, и я поплелся с ним на это мероприятие.

Надо сказать, что некоторых студентов того училища в наш театр уже присылали на практику, то есть кое-какой навык общения с ними я имел и шел на лекцию без особого волнения (не настраивался на жадный интерес к себе, просто — на элементарное внимание), но все же допустил промах — забыл, кто учился в том заведении. А студентами там были в основном сыновья и дочери актеров, не прошедшие по конкурсу в театральные институты и рассматривающие училище, как временную вспомогательную труппу, как некий трамплин, с которого рано или поздно прыгнут на сцену.

Андреев представил меня и удалился. Студенты немного поулюлюкали, затем небрежно развалились на стульях, всем своим видом давая понять, что театр знают не хуже «лектора» и готовы, ради осмеяния, задать ему забористые вопросы. Одни из них взирали на меня с едкими улыбочками, другие тускло, с унылым безразличием, третьи откровенно позевывали, притворно изображая уставших от всякой учебы.

«Им объяснять, что такое театр бесполезно, лучше поговорить о том, что обычно волнует в их возрасте», — подумал я, усаживаясь за стол и чувствуя прилив уверенности, словно меня назначили капитаном корабля, отправляющегося в плавание по жизни, а в команду набрали избалованных юнцов.

— Я никогда не читал лекций, поэтому давайте просто побеседуем. Спрашивайте, что вас интересует, — начал я очень воодушевленно, прямо-таки ощущая в руках штурвал корабля, и, выдержав паузу, шутливо (или нагло) добавил, уже совсем зримо выводя корабль из бухты:

— Я как раз в том возрасте, когда знают ответы на все вопросы.

— Так вы из театра Маяковского? Актер, да? — явно дурачась, в качестве разогрева, спросил один парень. — Я вас видел в каком-то фильме.

Корабль явно подстерегали подводные рифы, но я не потерял самообладания и начал умело лавировать:

— Где и кем я работаю, вам сказал ваш преподаватель и мой друг. И в кино я никогда не снимался. Актер из меня не вышел бы. Для этого нужно иметь призвание, а не только наследственность (я намекал вполне определенно).

Мои галсы выглядели неплохо; дальше я привел в пример великих актеров (Щепкина, Сандунову), выходцев из простой среды, и несколько сбил спесь с именитых отпрысков.

— Как по-вашему, каким должен быть актер? — уже вполне серьезно спросил вихрастый