как я».

Увлекшись погоней, я и не заметил, как ельник давно перешел в густой сосновый бор. На мгновение задрав голову я увидел качающиеся раскаленные стволы; они потрескивали чешуйчатой корой, а их верхушки жутко шумели. Опустив голову, я вдруг обнаружил, что бабка исчезла. Пробежал несколько метров, вгляделся в дорогу, но «грибницы» и след простыл. «Притаилась где-нибудь в кустах», — мелькнуло в голове, и я стал рыскать под зелеными навесами, но бабка словно растворилась в воздухе. Это обстоятельство вселило в меня некоторый страх, я подумал — уж не причастна ли бабка к потусторонним силам, но тут же отбросил эту мысль и, проявив чудеса храбрости, продолжил поиск.

Через полчаса, взмокший от беготни, я с досады плюнул и поплелся назад. Бабка оказалась хитрее, чем я думал. Стоило мне на минуту отвлечься, как она обвела меня вокруг пальца.

В следующее воскресенье я решил выследить ее во что бы то ни стало. С раннего утра взял корзину и демонстративно уселся на бабкином крыльце. Часов в девять, как обычно, она вышла, поправила платок и, увидев меня, злорадно засмеялась.

— По грибочки, сынок, собрался? — прошепелявила и затрусила к трамваю. Я не отставал от нее ни на шаг.

День опять был знойный. Парило, и от раскаленной брусчатки струился горячий воздух; даже в тени стоял сухой и светлый жар.

На окраине старуха неожиданно свернула с дороги и пошла к лесу наискосок, через бледно-зеленые посевы овса. Я был не такой дурак, чтобы не понять, что это делается для отвода глаз, с целью запутать меня, но на этот раз решил быть осмотрительней и шел за бабкой по пятам; «больше обманный номер не пройдет», — цедил про себя. Несколько раз старуха оборачивалась и укоризненно качала головой, но мне уже было все равно, уже надоела эта игра, и я упрямо маршировал рядом.

Когда мы вошли в лес, неожиданно загрохотал гром. Потом солнце закрыла большая лохматая туча, и на дорогу упали тяжелые, как дробь, капли дождя. Свет в лесу стал темно-зеленым, и откуда-то сбоку, из-за листвы потянуло ветром.

— Вернулся бы ты, сынок, — промямлила старуха, не оборачиваясь. — Гроза будет.

В глубине души я и сам подумывал о возвращении, но после этих слов, явно рассчитанных на то, чтобы от меня избавиться, решил перенести все лишения и довести героическое дело до конца. Здесь уже было задето мое самолюбие, мой престиж.

Неожиданно над лесом сверкнула молния, и так шарахнуло, что в воздухе закружились хвоинки. Потом послышался нарастающий шум, и на дорогу обрушился ливень. Я думал, старуха спрячется под дерево, но она только участила шаги. Я еле за ней поспевал. Идти было трудно, намокшая трава стала скользкой, к ботинкам липла глина и разная труха, то и дело я спотыкался о корни, ползущие через дорогу. А старуха как ни в чем не бывало семенила своей кошачьей походкой и только бормотала:

— Ну и сынок! Ну и сынок!

Дождь хлестал все сильнее; казалось, сверху извергается неистовый водопад; перед глазами все слилось в мелькающие серые полосы, точно кто-то невидимый штриховал и деревья, и кусты, и дорогу. Я промок до последней нитки, в ботинках хлюпало, а мокрая одежда неприятно прилипала к телу.

Но вскоре тучи над лесом разошлись, и вокруг разлилось море света. Сквозь листву еще просеивались редкие капли, но от деревьев уже валил пар, и в лужах, как острова, плыли облака — я брел прямо по лужам, разбивая облака вдребезги.

— Пронесло, слава Богу, — пробормотала бабка и сразу же резко свернула на тропу. Я бросился за ней и через десять шагов увидел впереди сруб с высокой изгородью из горбыля. Внутри у меня что-то закололо, а ноги сами по себе остановились.

— Пошли, пошли, сынок, — обернулась бабка. — Обсохнешь и пойдешь по грибы.

«Ну уж нет», — подумал я, и перед моими глазами сразу возникла шайка грабителей. Я замотал головой и сошел с тропы. Старуха что-то проговорила и направилась к дому.

Сделав небольшой крюк, я подошел к строению с другой стороны, присел под кустом и стал всматриваться.

Дом был необычный: между бревен вместо пакли виднелся мох, по крыше стелилась не черепица, а дранка, над окном висел лист фанеры с надписью: «Дом лесника Кузьмина». Даже для непосвященного в дела старухи было ясно — надпись носит отвлекающий характер, поскольку один-единственный дом в лесу ничем другим быть и не мог. Но главное, дом огораживал высоченный забор, который, конечно, тоже неспроста был таким высоким. На этом мокром заборе, как манящий мираж, как ложная вывеска дрожала радуга.

Пока я сидел под кустом, листва подсохла, снова раскрылись цветы, и над разнотравьем, как языки пламени, замелькали бабочки. О прошедшей грозе напоминал только поток в канаве перед домом, где плыла размытая трава, сорванные ветви и даже маленькие островки с кустами и цветами.

Я уже хотел вылезти из укрытия и немного размять затекшие ноги, как вдруг калитка в заборе скрипнула и со двора вышла лохматая собака; широко зевнув, она стала лениво чесать задней ногой за ухом.

Спустя некоторое время за калиткой показалась старуха с высоким бородатым мужчиной — он обнимал бабку и, наклонясь, что-то говорил. Потом вдруг передал корзину, прикрытую ореховыми листьями, и поцеловал старуху в щеку. Когда бабка отошла, мужчина окликнул ее и попросил что-то захватить с собой в следующий раз. Старуха закивала, а мужчина вдруг добавил:

— И приезжайте пораньше, мама! Теперь, после дождика, много наберу!

Возвращался я в скверном настроении. Мне было жаль времени, которое потратил на самую обыкновенную бабку. Только подходя к дому, я немного повеселел. Наверно, до меня дошло, что все-таки лучше жалеть о том, что было, чем о том, чего не было да и не могло быть!

В детстве меня все время тянуло к ребятам со странностями, к мальчишкам с ослепительной фантазией, совершающим такие немыслимые поступки, которые нормальному человеку и в голову не придут. Немногие отваживались дружить с такими, а меня к ним тянуло. Я думаю, потому что во мне сидел какой-то чертик, который постоянно подталкивал к разным авантюрам, а скорее потому что я сам был слишком нормальным, чтобы придумать что-нибудь необыкновенное.

В нашем классе было трое учеников со странностями — это по моим наблюдениям; многие считали, что их гораздо больше, а один даже — что все, кроме него. Он-то и являлся самым странным.

Его звали Игорь Межуев. Это был долговязый мальчишка с большими испуганными глазами. Он ходил утиной, переваливающейся походкой, вечно неряшливо одетый, весь в чернильных пятнах, с болтающимися шнурками, с торчащими в разные стороны волосами, жесткими, как проволока. Шапку он носил задом наперед; если нагибался, его ранец летел через голову; но несмотря на ротозейство и неуклюжесть, по успеваемости он не вылезал из отличников, а по пению заслуженно носил звание «даровитый».

Говорят, талант — это прежде всего требовательность к себе и усидчивость. Ответственно заявляю — ни того, ни другого у Межуева не было и в помине — он все схватывал на лету и никогда не корпел над учебниками (вне школы их вовсе не раскрывал) и пению нигде не учился и вообще это свое «дарование» всерьез не воспринимал.

Каждое утро Межуев заглядывал в класс и с усмешкой сообщал:

— Пришел неряха, грязнуля и драчун Межуев!

После этих слов исчезал, но сразу же появлялся снова и тихо, крайне серьезно, объявлял:

— А это пришел я.

В таком двойном появлении, как нельзя лучше, отражалась его противоречивая натура.

В школе Межуев был страшно горячим, невыдержанным и все время каким-то возбужденно- напряженным — казалось, дотронься до него — и он взорвется. С нами «фитиль» Межуев держался высокомерно, разговаривал в агрессивном тоне, при этом тряс головой, размахивал кулаками, бил себя в грудь, а если кто-либо ему перечил, начинал сыпать угрозы: