порядке вещей). Поэтому часто воображал себя благодетелем, щедро одаривающим друзей и знакомых, а в ряде случаев и совсем незнакомых людей, если налицо было их восхищение мною, или хотя бы признание моих заслуг, или, на худой конец, просто симпатия. Крайне редко, но все же видел себя снисходительным миротворцем, прощающим своих врагов — не всех, конечно, а тех, у которых степень вины передо мной не превышала определенной нормы.

В то время каждая валявшаяся безделушка мне казалась потерянной драгоценностью, особенно если эта безделушка блестела. Почему-то я думал, что все ценности непременно должны сверкать. Но здесь я делал некоторые отступления и иногда собирал на вид малоприметные вещи, в расчете на то, что со временем они могут представлять ценность: медные гвозди, латунную окантовку, свинцовые трубки, олово, пробки, фольгу. Все эти вещи я носил с собой, в карманах; в карманах же держал и руки.

Мои сверстники тоже ходили, засунув руки в карманы, но просто из желания казаться взрослыми и независимыми, я же так ходил только для того, чтобы ежеминутно ощущать свои сокровища. Я с удовольствием и спал бы с ними, но они впивались в бока.

Каждый раз, увидев меня с оттопыренными карманами, мать грозилась зашить их и мне приходилось уговаривать ее не делать этого. Бывало, карманы не выдерживали тяжестей, рвались, и я терял что-нибудь из драгоценностей, и каждый раз такую потерю воспринимал как катастрофу. Странно, но через два-три года все эти потери мне уже казались чепухой — такой поворот приободрял меня в дальнейшем и несколько приободряет теперь, поскольку я и сейчас кое-что теряю. Правда, теперешние потери несоразмерны с теми, мальчишескими.

К двенадцати годам я перестал копать землю, но не потому, что отчаялся найти клад, а потому что узнал более разумный и вполне доступный способ разбогатеть — получить наследство. С этой целью начал перебирать в памяти всех родичей, взвешивать их возраст и оценивать состояние, но, изучив все родословное дерево, с горечью понял, что здесь мне рассчитывать не на что.

Тогда я засел за теоретическую разработку вопроса о богатстве и довольно скоро открыл еще несколько способов сколотить капитал. Кажется, в то время я сделал эти открытия одним из первых, но тем не менее их не замалчивал, а наоборот, постоянно афишировал и делился ими с каждым встречным.

Один из способов заключался в следующем: нужно купить породистую собаку и каждый год выращивать десяток щенят. Потом продавать их по бешеной цене — через пару лет набирается приличная сумма. Были и другие, не менее стоящие мысли. Почти все в один голос отмечали достоинства этих способов. Особенно быстроту, с которой приходишь к богатству, но некоторые все-таки сомневались в их реальности, а находились и такие, которые вскользь намекали на авантюристический уклон моих идей. Но почему-то именно эти праведники впоследствии использовали мои способы и сейчас преуспевают, совершенно забыв, кому обязаны своим успехом.

Только один человек категорически не разделял моих взглядов. Девчонки звали его «мухомором», «брюзгой», «противным старикашкой», а мы, мальчишки, — «старая развалина». Нам он казался самым старым на свете, и, что самое страшное — когда он рассказывал о временах своей молодости, мы никак не могли поверить, что он вообще был молодым. В самом деле он представлял собой унылое зрелище: дряхлый старик с сиплым голосом, со множеством глубоких морщин и складок на лице. Глаза у него всегда были прищурены, и в них постоянно бегали какие-то иголочки. Когда я встречался с его колючим взглядом, мне казалось, что он не просто смотрит, а все взвешивает и прикидывает.

Он очень много курил, просто не вынимал изо рта трубку; когда кончался трубочный табак, смолил все подряд: папиросы, самокрутки, «козьи ножки» и толстые самодельные сигары, внутри которых виднелись кубики наструганного табака. Целыми днями он сидел на лавке перед домом и пыхтел трубкой. О нем говорили всякое, даже что он лунатик; будто по ночам, во сне, ходит по крыше дома и может летать. Одни говорили, что лунатиком он стал после того, как его сын пропал на войне без вести. Другие были уверены, что он вообще не имел сына и просто его в младенчестве осветил луч луны. Это последнее несколько скрашивало облик деда, но все-таки не настолько, чтобы мы всерьез интересовались им. На нашей улице и без него хватало колоритных фигур.

Дед был разведенным; со своей старухой прожил пятьдесят лет, справил золотую свадьбу, а потом разошелся. Разделил дом перегородкой надвое и благородно переселился в меньшую часть. В оправдание своего решения дед приводил разные доводы, чаще всего противоречащие один другому, и главное, столько о них говорил, что все стали сомневаться в их истинности. В конце концов, многие пришли к выводу, что единственной причиной развода была болтливость старухи, а дед сам любил поговорить.

Раз в неделю у него собирались друзья — старики с нашей и близлежащих улиц. Встречу старики отмечали «чаепитием с самогонкой», за которым больше всех ораторствовал дед. Среди стариков было немало любителей поговорить, но для деда они являлись неопасными конкурентами: с одной стороны, приятели отдавали должное его преклонному возрасту, с другой — не забывали, что находятся в гостях и соблюдали правила приличия. Правда, иногда все же происходили инциденты. Начиналось с того, что какой-нибудь сварливый старичок забывался и затевал спор с соседом. В полемику вмешивался третий старикан, затем четвертый, и вскоре в комнате поднимался такой гвалт, что казалось, в ней гудят тысячи потревоженных пчел. Тут уж дед не выдерживал: хитрые блестки в его глазах уступали место ярости; охваченный боевым пылом, он швырял трубку на стол и выдавал сиплую брань, потрясая кулаками.

Когда все успокаивались, дед закуривал трубку, и в его глазах снова появлялись хитроватые искорки. Иногда после особенно затянувшейся словесной схватки, его лицо неожиданно принимало какой-то виноватый вид, и было непонятно, то ли он смущен поведением друзей и тем, что снизошел до словопрений с ними, то ли ему стыдно за минутную слабость, за то, что его покинула всегдашняя выдержка.

Обычно дед, как патриарх, восседал в углу на высоком табурете — он вообще любил сидеть повыше, возможно для того, чтобы подчеркнуть свое старшинство и чтобы его приятели не забывали, кто возглавляет их сообщество. Но, скорее всего, угол был просто его любимым местом, как есть такое место у каждого хозяина. К тому же, ощущая за спиной стену, почему-то чувствуешь себя уверенней.

В начале собрания старики говорили о прошедшей войне, поминали погибших, затем распекали бесхозяйственность в нашем городе (что было сущей правдой — взять хотя бы цепной мост, который так и не построили), потом переключались на политику: сперва осторожно — на уровне местных властей, но постепенно, входя в раж, поднимались выше и громили областное начальство; случалось, доставалось и правительству, но об «отце всех народов» непременно говорили с глубочайшим почтением.

Под конец встречи старики чесали языками об одном и том же — о профессиях. Здесь решающее слово принадлежало деду. Обычно, прослушав с усмешкой два-три выступления, дед поднимал руку и, дождавшись тишины, начинал рассказывать о своей профессии водопроводчика.

— Водопроводчики народ особый, — обращался он к присутствующим. — У них перед глазами жизнь как на ладони… даже у кого что на ужин знают, — далее дед выводил обобщение: — Этот жизненный опыт позволяет нам трезво судить обо всем…

После этого дед делал паузу, которая, как ему казалось, была значительнее всяких слов. За это время собравшиеся могли осмыслить сказанное, а он набить трубку табаком. Закурив, дед делал небольшой экскурс в историю водопроводного дела. Затем, для сравнения, в форме справки, показывал, как обстоят дела сейчас, и тут же резюмировал, понятно — в пользу прежних коллег по специальности. Если дед не видел на лицах слушателей полного согласия, то начинал еще больше распекать современных водопроводчиков, называя их халтурщиками и забулдыгами. Боясь скандала, старики поддакивали; дед отходил и уже мягко поругивал старших представителей водопроводного дела; под конец, совсем успокоившись, сердечно отзывался о своих современниках и с огромным уважением высказывался об умерших.

Многие подтрунивали над сборищем стариков, а дядя так и вовсе смеялся:

— Бурунные стариканы! Если мы будем такими, пусть смеются над нами.

Однажды, во время очередного «чаепития», дед позвал меня и попросил сбегать в магазин «прикупить легкий закус». Несмотря на мою неприязнь к нему, я согласился — нам все-таки вдалбливали чтить старших. Вернувшись из магазина, я застал у деда всех его дружков; они уже прилично нагрузились и пребывали в блаженной расслабленности, и тут влетел я. Старики оживились, заулыбались и взялись наперебой судачить обо мне. Надо сказать, на нашей улице все знали, что я ищу клады, и старики в первую очередь — ведь они самые любопытные. На меня посыпались советы на все случаи жизни; я сразу услышал такое количество заповедей, что, если бы стал их придерживаться, прослыл бы великим праведником.