подбегает отец.

— Хватит дурака валять! — буркнул и потушил пламя.

Он был уверен, что я просто так костер развел. Ради вони и копоти.

Каждый вечер мать говорила, что улица оказывает на меня плохое влияние, «развивает пагубные привычки, дурные наклонности». Если при этом присутствовала бабушка, она сразу вставала на мою сторону, выясняла, от кого же пошли эти дурные наклонности. В такие минуты я сжимал кулаки и про себя бормотал: «Молодец, бабуля! Так их, громи!». «Бабушка у нас ничего, — думал я. — Понимает меня. Не до конца, конечно, но все же».

Отец и мать все время меня недооценивали; чуть ли не до десяти лет рассказывали мне сказки про аиста и капусту. Я делал вид, что верил, и посмеивался про себя. Из взрослых я восхищался только одним человеком — своим дядей (здесь я припоминаю общение с ним в послевоенное время, а в войну его призвали в армию, но вскоре комиссовали из-за ранения и контузии). «Вот дядя — это да! — думал я. — Это человек что надо!». Мать называла дядю «горе луковое», а отец — «бестолковый». Дядя, в свою очередь, называл отца «шляпой», а мать — «вафлей».

Дядя был непризнанным художником и жил на чердаке в доме напротив, жил разбросанно, неаккуратно (где снял одежду, там и бросил), зато свободно. Днем он рисовал, а с наступлением темноты отправлялся на другую половину чердака — в гости к друзьям, тоже художникам. Они много курили, пили портвейн и до хрипоты болтали о политике, что было далеко не безопасно в те годы — даже в нашем патриархальном городке. Когда-то дядя учился в строительном институте, но на втором курсе бросил учебу, сказал, что каждый дом должен быть произведением искусства, а у нас строят «типовые бараки — не дома, а горшки».

Каждую пятницу прямо на улице дядя устраивал выставку картин. Разложит работы, и всех уговаривает купить их, и говорит, что он «самобытный талант, которого, к сожалению, никто не знает».

Дядя писал вычурные картины — в них была масса экспрессии, но еле прослеживался сюжет — одни сверхяркие пятна. Интеллигентных, но неподготовленных зрителей это обескураживало, ярых приверженцев соцреализма выводило из себя. Странно, но и Домовладелец, ценитель «настоящей» живописи, непримиримый противник всего социалистического, ругал дядины картины за «бездушие, наплевательское отношение к натуре» и прочее, но все же заканчивал брань приободряющими словами:

— …Но, конечно, это лучше, чем на официальных выставках. Там вообще черт-те что, сплошная макулатура.

Мне тоже не нравились дядины картины — в них было много непонятного, а я любил все конкретное и ясное.

Во время дядиных выставок-продаж, кто-либо из прохожих непременно бросал:

— Не картины, а мазня.

Дядя хмурился:

— Невежды! Лопухи! Где им оценить мои творения! У них пустые души, нет духовного пространства.

Он собирал работы и, если в эти минуты я оказывался поблизости, срывал на мне раздражительность и злость, я был для него настоящим громоотводом, точнее, — подручной мишенью.

— И ты хорош гусь! — набрасывался он на меня. — Стоишь рядом, ушами хлопаешь. Нет чтобы разъяснить невеждам, кто твой дядя. Ты знаешь, кто самый лучший художник в нашем Отечестве?

— Кто?

— Я! Ты должен гордиться, что у тебя такой дядя.

Мы приходили на чердак и, развешивая картины среди балок, перекрытий и художнических атрибутов, дядя продолжал, уже несколько умеренным тоном:

— Да, я неизвестный, непризнанный, но запомни — скоро мои картины будут стоить целое состояние. За них будут драться лучшие музеи мира, — дядя взволнованно открывал портсигар и закуривал папиросу.

Каждую субботу дядя седлал велосипед и катил на речку; там рисовал «обнаженные модели, положительное и отрицательное изумление», а потом ходил по берегу и бодро покрикивал:

— Кого научить плавать? — и тихо добавлял: — За кружку пива.

По воскресеньям дядя направлялся к нам. Как только он заходил, отец брал газету и уходил на крыльцо, а мы садились пить чай: мать, дядя и я. После чаепития, убирая посуду, мать начинала говорить, что если бы дядя не увлекался спиртным, он уже давно стал бы строителем. На что дядя еле сдерживался, чтобы не расхохотаться:

— Строителем! Да когда я выпью, я чувствую себя Господом Богом! Вот так-то, глупая сестричка! А потом не забывай, я самобытный талант. Вот подожди, еще подсыплю перца в свои работы и все ахнут. Впрочем, что тебе объяснять! Ты этого никогда не поймешь. Я пошел. Не позволю тебе испортить мне воскресенье, зарядить меня отрицательной энергией.

— Жениться тебе нужно, характер станет помягче, — вздыхала мать, а дядя шел на улицу петь песни.

«Вот это жизнь! А у меня что? Сплошная канитель! Но ничего, — рассуждал я, — скоро начну жить самостоятельно. Ведь у меня уже есть невеста — Таня, девчонка с соседней улицы. Самая красивая и самая добрая. Мы скоро с ней поженимся, и тогда я наконец уйду от родителей. Мы будем жить, как мой дядя, на чердаке». Мысленно я уже все решил, оставалась чепуха — найти подходящий чердак да сообщить Тане. Она ведь ничего не знала. Даже о том, что является моей невестой. «Но это неважно, — думал я. — Как только найду чердак, обо всем ей скажу» (мысли о женитьбе посещали меня недолго, с неделю).

Моя невеста оказалась более решительной. Однажды собрала все свое мужество и первой подошла ко мне. Произошло это так. В то время я постоянно ходил в синяках и ссадинах. Не потому что любил драться, хотя, конечно, и без этого не обходилось, но в основном, потому что всюду лазил: на заборы, на лестницы, столбы, чердаки — на все, на чем бы ни останавливался взгляд. Случалось, когда слишком переоценивал свои возможности, срывался и летел вниз. Чаще всего мне везло. Так, с подоконника я свалился на кучу опилок, с чердака — в копну сена, с сарая — в бочку с водой. Но еще чаще плюхался на землю. Каждый раз, увидев у меня кровоподтек или лиловую отметину, отец говорил:

— В один прекрасный день ты сломаешь себе шею, так и знай!

Все взрослые меня не понимали. Только и слышалось:

— Этот сорвиголова плохо кончит.

Зато среди ребят я был героем. Каждый мой очередной синяк они рассматривали, как новый орден. Особенно мной восхищалась Таня. Она всегда стояла в стороне и смотрела на меня тревожно и нежно. А однажды, когда я свалился с березы и, прихрамывая, побрел домой, она подошла и прошептала:

— Ты умеешь хранить тайны?

— Умею, — выдохнул я.

— Тогда дай слово, что никому не скажешь.

— Про что?

— Про то, что сейчас тебе скажу.

— Даю слово, — выдавил я и замер от любопытства.

А Таня опустила голову и тихо проговорила слова, от которых мне стало так приятно, что я покраснел.

Через несколько дней Таня с родителями уехала из нашего города, и больше я никогда ее не видел. Первое время, пока о ней еще вспоминали во дворе, меня так и подмывало рассказать эту тайну, но каждый раз я вовремя пересиливал себя и сдерживался. До зрелого возраста я умудрился разболтать все свои тайны, только эту, самую маленькую, храню в себе до сих пор. Может быть, потому что с того времени уже никогда не добивался такого успеха, хотя и старался вовсю.

Однажды осенью дядя в своем палисаднике поджег листву. Мы с Вовкой Вермишелевым прибежали