за сорок, выглядела она поразительно молодо. Походила на девушку, притом без всяких ухищрений. У нее были прямые, длинные, красивые ноги, она была высокой, с горделивой осанкой. Шея и посадка головы были девичьими, величественными, красивыми, темные волосы были расчесаны с пробором посередине и обрамляли лицо крыльями, глаза были черными, бездонными, взгляд прямым и гордым. Каждый, кто хоть раз видел миссис Бейли, навсегда сохранял память о ее девичьей красоте, стройности, гордой осанке, прямоте взгляда, сочетании детскости и зрелости, страстности и льда.

Розалинда Бейли сразу же повела себя странно. Не обращая внимания на пришедших, она с достоинством вышла из двери и с гордым, разгневанным видом встала перед Вернером.

– Фрэнк, – заявила она холодным, решительным тоном, – я ни за что, – на последних словах голос ее повысился, – не останусь в этой комнате, пока здесь находится Пол.

Джорджа поразила нелепость этого заявления, она только что вошла в эту комнату по своей воле, явно напрашиваясь на скандал, и должна была знать, что там находится ван Влек.

– Успокойся, Розалинда, – раздраженно сказал романист, подняв взгляд и сурово уставясь на нее, – я не собираюсь с тобой разговаривать.

– Я ни за что не стану находиться с ним в одной комнате, пока он говорит такие вещи! – провозгласила она громко и твердо, не глядя на ван Влека и напоминая разгневанную, оскорбленную богиню.

– Разговаривать я с ней не собираюсь, – сказал, отворачиваясь, ван Влек тем же раздраженным тоном.

– Я ни за что не останусь здесь, – объявила она, – если он опять ударится в свои оскорбительные выпады.

– Послушай, дорогая моя, – мягко возразил Вернер, явно встревоженный и стремящийся всеми силами успокоить ее, – я уверен, он вовсе не хотел…

– Я ни за что не буду слушать его! – надменно воскликнула она. – Не желаю подвергаться таким оскорблениям!

– Послушай, Розалинда! – кротко возразил Вернер, – я убежден, что у него не было намерения оскорбить тебя.

– Было! – воскликнула она и возмущенно продолжала: – Пол сказал, что Элеонора Дузе – самая красивая женщина, какую он только видел!

И при этом поразительном заявлении в ее пылающих глазах словно бы захрустел черный лед ярости.

– Я не собираюсь больше разговаривать с ней, – произнес ван Влек, с раздраженным видом глядя на огонь.

Тут Розалинда Бейли впервые обратилась к нему ледяным тоном:

– Говорил ты или нет, – вскричала она, – что Дузе самая красивая женщина, какую ты только видел?

– Я не собираюсь… – начал снова ван Влек.

– Отвечай! – воскликнула богиня, словно воплощенный пробудившийся гнев. – Говорил или нет?

– Я не собираюсь… – начал он снова, потом медленно повернулся в кресле и угрюмо уставился на нее. – Да.

Розалинда зарыдала и, повернувшись, упала в утешительные объятия только что вышедшего мужа, конвульсивно всхлипывая, словно ребенок.

– Я не перенесу этого! Не перенесу! – всхлипывала она. – Он сказал… сказал… – Слова застряли у нее в горле, и она еще горше зарыдала. – Я не могу этого вытерпеть!

Все сгрудились вокруг нее, принялись успокаивать, обнимать, просить, умолять, обхаживать – ее муж, хорошенькая женщина, Вернер, Морис Нэгл – все, кроме ван Влека, который с суровым, мрачным бесстрастием глядел на огонь.

Куда уходили дни и месяцы, Джордж не представлял, но времена года шли своим предопределенным чередом, он работал, любил, ходил по неистовым ночным улицам, и книга его уже приближалась к завершению.

Между тем его отношения с миссис Джек мало-помалу обрели иной тон и оттенок. Золото и пение все еще сохранялись в их любви, однако все чаще и чаще стали появляться пятна серой тени, а подчас в ярости и безрассудстве его беспокойной, измученной души появлялись кроваво-красные прожилки и крапинки. Время, таинственное время текло и производило неуловимые перемены в жизни обоих.

Любовный успех Джорджа утратил новизну, стал привычным. И теперь Джордж все сильнее стал ощущать, что запутался в паутине, сплетенной ими обоими. Он по-прежнему любил Эстер и знал, что никого больше так любить не будет; но чем больше любил ее, тем сильнее ощущал, что она становится единственной громадной необходимостью в его жизни, что сам попался в собственный капкан. Когда его охватывали эти чувства, Джордж видел в Эстер своего злого гения и набрасывался на нее с бранью, хоть и сознавал при этом, что любит ее, хотя сгорал от нарастающих стыда и досады.

Кроме того, хоть он требовал от нее верности и часто доводил себя до полубезумия беспочвенными страхами и смутными подозрениями, что она вероломна и развратна, однако свои вожделения не обуздывал. Он определенно не любил никакой другой женщины, всю любовь, на какую был способен, отдавал ей, и только ей, но все же бывал неверен.

Но Эстер не изменилась. Оставалась все той же. Вина лежала на нем, на все усиливающемся сознании, что одной любви, во всяком случае для него, недостаточно, что любовь, сделавшая его столь зависимым от женщины, вызывающая без нее ощущение собственной безнадежности, беспомощности, никчемности, является для такого человека, как он, темницей духа – и что его нуждающийся в свободе дух начинает биться о решетку.

И, однако же, их жизнь продолжалась. Временами Джордж любил эту женщину безраздельно, как в те несравненные первые месяцы, когда любовь была золотой и зеленой, еще не поблекшей, тогда Эстер приходила к нему, словно утро, радость, торжество и апрельский свет. С другой стороны, когда его охватывали мрачные мысли, она казалась ему коварной, сильной приманкой жизни, пресловутым соблазном величавых и порочных больших городов, хитро окрашенной в цвета невинности и утра, зловещей западней, которая ломает хребет юности, отравляет порчей сердца мужчин, отнимает у них все мечты и силы.

Иногда этот жуткий приступ безумия, позора и смерти внезапно охватывал его мозг даже во время любовных речей, и он свирепо выкрикивал суть своего отчаяния.

– Да ты спятил! – говорила Эстер. – Твой порочный разум совсем помутился!

Но волна смерти и ужаса исчезала так же стремительно, как появлялась, и Джордж, словно не слыша слов Эстер, говорил ей с нарастающей радостью и уверенностью о глубине и силе своей любви.

А кошка по-прежнему безжалостно кралась, подрагивая, по забору в заднем дворе. Копыта и колеса проносились мимо по улице. А высоко над легендарными стенами и башнями города нависало звучание времени, негромкое и нескончаемое.