Валке.

— Еще встретимся, поговорим, — пообещал, удаляясь, Владимир.

— Пожалуйста. Рад буду, — ответил Николай Кон­стантинович.

Большой интерес Никулина вызвала бывшая партизанка Нина Зимина. Ее вместе с мужем захватили немцы во время одной из карательных операций. Самого “Зимина абверовцы сумели завербовать и направить в партизанский отряд с заданием, а ее оставили в качестве заложницы. Владимир взял испуганную женщину под свое “покровительство” и склонил к сожительству.

— Куда я теперь денусь, — не раз жаловалась Нина Зимина Николаю Константиновичу. — Если мой не вернется — меня расстреляют. А он такой — уйдет и не вспомнит. На Владимира тоже надежда плоха. Что я для него? Игрушка.

Никулин помалкивал. Что он мог сказать, чем утешить эту растерявшуюся женщину.

— Ты с Ниной поосторожней, — как-то обмолвился Иван Кошелев, его старый знакомый по разведшколе. — Кажется, она на гестапо работает.

— А мне-то чего? — вскинулся Николай Константи­нович. — Я перед немцами чист.

— Ты, говорят, уже сделал “ходку” на ту сторону? — допытывался Кошелев.

— Был, вернулся.

— Ну и как?

— Обыкновенно. Ходи, смотри, мотай на ус. Вернешься — расскажешь. Вот и все.

— Попадаются, говорят, многие.

— Это уж дело такое. Одного поймают, другой сам с повинной придет. Как кому повезет.

— Да, заявись… Небось сразу к стенке…

— Вот чего не знаю, того не знаю. Я, к примеру, не пойду добровольно сдаваться. На той стороне по головке меня не погладят. А кто вины за собой не чует, тот, бывает, и идет. Про Горошко слышал?

— Это какой Горошко? Который с нами в Валкской школе учился?

— Он самый. Так вот его на переправочном пункте в Сиверском Фиш при мне почем зря матом крыл. Правда, только заочно — тот успел с повинной явиться. Много немцам вреда причинил. Вроде ни судить, ни наказывать его не стали. А может, просто болтают.

— Все может быть, — согласился Иван Кошелев и, задумавшись, отошел к своему напарнику, с которым готовился к переходу линии фронта. Они долго о чем-то шептались. Николай Константинович догадывался о чем и исподволь подталкивал их в нужном направлении.

Как-то Иван Кошелев пригласил Никулина “встряхнуться”.

— Через два дня ухожу на задание, — сказал он. — Обратно не вернусь. Пойдем выпьем на прощание.

— Ну-ну, — согласился Николай Константинович, — отчего же не выпить? Это всегда можно. Только ты языком поменьше лязгай, а то ты шутки шутишь, а услышит кто — и до греха недалеко.

— Тебя-то я не первый день знаю. Доносить не пойдешь.

— Ну, а напарник твой?

— А он как хочет. Я сам по себе.

Иван Кошелев “темнил”. Никулин догадывался, что приятели сговорились действовать сообща. Он мельком взглянул на своего собеседника. Смуглый, черноволосый парень шагал твердо, уверенно. Несмотря на небольшой рост, он казался крепким, недюжинной силы че­ловеком.

“А что, если попробовать переслать с ним через фронт сообщение о тех агентах, которых недавно отправили на Сиверский переправочный пункт для заброски в Тыл советских войск, и о тех, кто отдыхает здесь? Пора дать знать о себе генералу Быстрову”, — подумал Николай Константинович. Но тут же отбросил эту мысль. Если бы он даже на все сто процентов был уверен в решимости Кошелева явиться с повинной, то все равно не мог раскрывать себя. Кошелева при переходе могут обстрелять, убить, устроить внезапную проверку, обыскать. Нет, для связи требовалось искать другого человека.

Думая каждый о своем, Никулин и Кошелев подошли к покосившемуся деревянному домику на окраине города. Здесь жила толстая, глупая и невероятно распутная баба, кухарка из дома отдыха, известная среди отдыхающих по прозвищу “Маша-бомбовоз”. Едва ли не каждый отдыхающий сводил с ней знакомство. Она безотказно принимала любого.

— Готовь, Маша, выпивку, закуску — прощаться пришел, — сказал Кошелев, швыряя на стол пачку рейхсма­рок. В отличие от оккупационных они считались “надежными” деньгами и пользовались спросом на черном рынке. Жадно схватив щедрое приношение, Маша заметалась по избе. На столе появились грибы, соленые огурцы, сало. Откуда-то из подполья хозяйка извлекла объемистую запотевшую бутыль и пригласила гостей к столу. Выпили, закусили.

Хмель быстро ударил Маше в голову. Переводя заплывшие жиром глазки с Кошелева на Никулина, она игриво спросила:

— Вы что ж, так вдвоем у меня и останетесь али подмогу привести?

Николай Константинович даже выругался про себя — вот дрянь, но вслух подхватил:

— В компании веселей. Зови подружку!

— Я — мигом!

Маша убежала, а Никулин, оставив Ивана расправляться с яичницей, прошелся по комнате. Пузатый комод с неизменными слониками и гипсовой раскрашенной кошкой, большая застекленная рама с фотографиями, икона с рушником в правом углу, обтянутый сафьяном альбом с немецкой надписью — явно подарок кого-то из многочисленных поклонников.

От нечего делать Николай Константинович начал перелистывать альбом. Виды немецких городов, рождественские открытки с сусальной позолотой, киноартисты и артистки со стандартными улыбками, целующиеся парочки и пронзенные стрелами багровые сердца… Все это наводило тоску, и, чистосердечно зевнув, Никулин хотел было захлопнуть альбом, но тут его взор привлекла фотография худощавого морщинистого мужчины со злым взглядом. Этого человека Николай Константинович знал очень хорошо. Его звали Аббас.

Как очутился портрет абверовского палача в альбоме? Николай Константинович стал быстро листать страницы. Мелькали лица незнакомых людей в немецких военных мундирах, в цивильном платье. Вот фото авантюриста и ханжи “отца Алексия” или просто “попа”. Никулин встречал его в Гуцаловском лагере и знал, что это убежденный враг Советской власти. Вот фельдфебель Безверхий, награжденный двумя медалями за успешное выполнение диверсионных заданий… Этих фотографий у Никулина не было. “Ценная находка”, — подумал Николай Константинович. Он решил переправить их в советскую контрразведку.

С равнодушным видом отойдя от комода, Никулин сказал Кошелеву:

— Я тут останусь. Не возражаешь?

— А мне что? Оставайся.

В сенях скрипнули двери, раздались торопливые шаги, и в комнату вошла Мария в сопровождении молодой женщины.

— Это Катя, — представила хозяйка квартиры свою подружку.

— Ладно, давай за стол, гулять будем, — буркнул в ответ Кошелев, наполняя стаканы. Самогон развязал языки. Николай Константинович рассказал несколько подходящих к случаю анекдотов. Катя запела старинный романс про бедную влюбленную девушку. Время пролетело незаметно. Уже стемнело, когда Кошелев с Катей ушли. Маша принялась убирать со стола. Никулин вновь подошел к комоду, небрежно взял альбом. Развернув его, он неожиданно злобным тоном спросил:

— Это что у тебя за портреты?

— А ваши ж хлопцы, те, с которыми я гуляла. На память дарили…

— Та-ак. На память, значит… А знаешь, что люди эти, как пошли на ту сторону, так и пропали? Долго мы ломали голову, разгадывая, какая это сволочь выдает нас. А ты вот где, оказывается, притаилась. А ну, говори, сколько тебе большевики за каждую душу платят?

Хмель вылетел из головы Марии. Испуганно вытаращив глаза, она затараторила:

— Ой, что ж это вы, люди добрые! Да чтоб я, да никогда! Как такое и подумать могли?

— Вот сведу тебя в гестапо, там по-другому заговоришь…

— Не губи ты меня, — бухнулась в ноги испуганная до смерти Мария. — По дури, по глупости бабьей я те карточки собирала. Да чтоб им пусто было. Вот, смотри, сейчас при тебе сожгу…