Прошел автобус, еще один. Подвыпившая компания выбралась из гостиничного ресторана. Прошли мимо. Ти­хонов узнал, что в Красноярске шашлык куда лучше, чем здесь, а проект Нефедова все равно зарежут. Если не в главке, то в министерстве уж обязательно…

Дальше торчать тут глупо. Отложим до завтра. Голова, как утюг, тяжелая…

Тяжелая, обитая сияющей бронзой дверь неохотно приоткрылась и табличка “Служебный вход” сразу потеряла свою магическую неприступность.

— Вам кого? — спросил швейцар, величественный, в седых бакенбардах и пижамной полосатой куртке.

— Либердей Гордеича, — буркнул Тихонов. Швейцар не понял, но переспрашивать не стал и указал рукой на лестницу. Тихонов поднялся на второй этаж и среди длинного ряда безымянных дверей быстро отыскал ту, на которой было написано: “Инспектор по кадрам”. Заперто. Ти­хонов еще раз дернул ручку. По коридору шла женщина с ведром и щеткой.

— Чего дергать-то? Ведь заперто! Марианна Ивановна пошла за пирожками. Будет скоро. Ты сядь, подожди.

— Слушаюсь. Сяду, подожду.

Тихонов уселся на красный бархатный диванчик и стал рассматривать развешанные на степе фотографии актеров в разных ролях. Прямо напротив висел хорошо сделанный портрет — “Заслуженный артист Кабардино-Бал­карской АССР К.М.Ставицкий в роли графа Люксембурга”.

“Да ведь он же раньше тоже в этом театре работал”, — вспомнил Тихонов. Ставицкий был в блестящем цилиндре, смокинге, с тростью и накинутом на одно плечо плащом. Красивый парень, ничего не скажешь. Потом подумал: “А все-таки алиби у вас нет, гражданин Люксембург”. Ти­хонов встал и пошел вдоль стены, читая подписи под фотографиями. Ага, вот Букова… в роли Пепиты в оперетте Дунаевского “Вольный ветер”. Букова была похожа на этикетку одеколона “Кармен” — с веером и завитой прядью на щеке. “Такие нам страсти бог послал”, — покачал головой Стас. Почти в самом конце коридора он нашел портрет Панковой — Элизы Дулитл в оперетте “Моя любимая леди”. Здесь Элиза уже не оборванка — она леди, элегантная, стройная, с очень умным лицом. Ну-ну.

Дверь в конце коридора вела на крутую железную лестницу. Стас спустился по ней и неожиданно оказался за кулисами. Здесь было полутемно. Причудливыми волнами застыли складки занавесов и кулис, чернел провал оркестровой ямы, зыбь партера уходила в глубину зала, где очень далеко ночными бакенами краснели буквы “Выход”. Рабочий, возившийся где-то наверху, над сценой, кричал: “Электрики! Электрики, черти, луну снимайте!” И голос его булыжником катался в пустой бочке зрительного зала.

“Смешно, что мы часто не только не задумываемся над сущностью явлений вокруг пас, но даже не подозреваем о существовании у них какой-то оборотной стороны, — подумал Стас. — Нас четко держит в русле привычных представлений изначальная заданность событий и людей. В театре всегда должен быть праздник, на космодроме бывают только запуски, актер обязан всегда быть благородным и прекрасным. Причем заложено это так глубоко, что обычно и в голову не приходит спросить: “Почему?”. Это аксиома, как точка, — обязательно пересечение двух прямых. Хорошо бы запретить аксиомы. Их придумали наверняка о-очень умные люди. Аксиомы мешают заглядывать за установленный ими предел…”

Стас тряхнул головой и поднялся обратно по лестнице. Дверь — “Инспектор по кадрам” — была приоткрыта.

Стас представился пожилой женщине, сидевшей за старинным письменным столом.

— Мне нужно посмотреть несколько личных дел…

— Творческих? — деловито спросила инспектор.

— Как? — не понял Тихонов.

— Ну, служащих или артистов?

— Артистов.

— А в чем дело? Кто-нибудь проштрафился?

— Да нет, что вы! — засмеялся Стас. — Просто в силу профессиональной любознательности.

— А чье именно дело вам требуется?

— Видите ли, я бы хотел посмотреть несколько…

— Ясно, ясно, — догадалась Марианна Ивановна. — Вот шкаф с личными делами, кто вам нужен — ищите сами. Секретничаете все!

Тихонов сказал:

— Вы не обижайтесь, пожалуйста. Ведь у нас, в уголовном розыске, специфика: спросим иногда про Петрова, и уже готова версия: то ли у Петрова что-то украли, то ли он у кого-то украл. В общем, в какой-то краже Петров замешан…

Кадровичка засмеялась:

— Да ладно уж, я эту шутку еще в двадцатом году от артиста Александра Вишневского слышала. Трудитесь…

Тихонов взял несколько личных дел.

Букова Елена Николаевна. Анкета: тридцать два года. Образование — высшее. Копия диплома. Характеристика в девять строчек. Автобиография. Тоже несколько строчек: родилась, училась, поступила… Копии приказов: зачислить в театр, предоставить отпуск, объявить благодарность. Присвоить вторую категорию. Заявление об отпуске, еще одно. “Ей богу, — подумал Тихонов, — у швейной машинки паспорт и то разговорчивей: что она умеет делать, чего нет; когда хорошо работает, когда плохо; кому на нее жаловаться…” Тихонов вздохнул и вернулся к автобиографии. Четкий, почти каллиграфический почерк. “Выработанный”, — вспомнил Тихонов термин экспертов-почер­коведов. Не спеша, наверное, писала, выводила. А вот прошлогоднее заявление об отпуске. Здесь Букова явно спешила — зачеркивала, некоторые слова не дописывала. Все равно, строчки круглые, гладкие, как на школьной доске. Да, не густо.

Тихонов открыл тоненькую папку с надписью “Панкова З.Ф.”. Так, Зинаида Федоровна, тридцати одного года, автобиография: школа, театральная студия, эстрада, театр. Присвоена вторая категория. Вот и все. Взысканий нет. Благодарность — “За творческие успехи” — ко дню Восьмого марта. Отпуск, еще отпуск, трудовая книжка. Все. Ближайшая подруга Буковой. Задушевная. Ставицкий говорил, что Панкова принимала очень близко к сердцу его разрыв с женой. В автобиографии, конечно, об этом ничего нет. И не может быть. Почерк какой корявый. Двоечницей, наверное, в школе была. Не то “К”, не то “Н” — не разберешь, одинаково пишет. Постой, постой. Эти буквы кто-то еще пишет так же. “Н” похоже на “К”, и “К” похоже на “Н”.

Тихонов отложил папочку, полистал “для дела” еще несколько. Потом спросил:

— Скажите, пожалуйста, в какое время приходит в театр Панкова?

— Видите ли, Панковой сейчас нет в Москве. В Ленинграде у нее старушка мать. Недавно она серьезно заболела, и Панковой предоставили отпуск за свой счет. Завтра она должна выйти на работу.

— А когда она уехала?

— В понедельник вечером или во вторник утром. Я точно не знаю. Зине неожиданно сообщили о болезни матери, и она договорилась об отпуске с режиссером Колосковым по телефону.

— Ясно. Автобиографию Панковой и ее заявление я, с вашего разрешения, возьму…

— Тут, видимо, какое-то недоразумение. — Колосков, коротко стриженный молодой человек, нервничал. — Зины с понедельника нет в Москве, она уехала к больной матери.

Стас быстро просчитал в обратном порядке: четверг — раз, среда — два, вторник — три. Аксенова погибла в по­недельник. Спросил:

— А как это произошло?

— Часов в десять вечера она позвонила мне домой, была очень взволнована. Сказала, что с матерью плохо и она немедленно выезжает и Ленинград. Зина просила оформить ей отпуск до пятницы.