наглый и одновременно трусоватый взгляд. “Типичный уголовник”, — отметил про себя Никулин.

— Чего молчишь, парень, ай жистью недоволен? — прохрипел Сыромятый. — Держи хвост пистолетом. У нас, у энкаведешников, такой закон — хоть кишки вон, а держи фасон.

Слушая разглагольствования Сыромятого, Николай Константинович окончательно убедился: перед ним — про­вокатор. Чекист не мог так держаться, так разговаривать. Это — привычка старого уголовника, бандита.

— Так ты, говоришь, в НКВД служил? — осторожно оглянувшись, шепотом проговорил Никулин и придвинулся к Сыромятому. Тот воспринял это как знак доверия и утвердительно кивнул. — Так почему же тебя до сих пор не расстреляли, гад! А ну, признавайся, сколько наших душ загубил, сколько в “сибирскую академию” сплавил?

Сыромятый испуганно отшатнулся:

— Ты что, с ума сошел?

— А вот пойду к коменданту, он разберется, кто из нас с ума сошел.

— Ты не кипятись зря, чего на своих гавкаешь, — миролюбиво заговорил Сыромятый. — Никакой я не че­кист. Это только так, для авторитету.

— Для авторите-ту-у, — передразнил Николай Кон­стантинович. — Вот вздернут тебя на виселицу, дурака такого, и поделом будет. Давай, вали отсюда, пока я добрый.

Тот поспешил удалиться, радуясь, что его не раскусили. А Никулин укоризненно поглядел на Дудина:

— Эх, друг, друг! Как же ты гестаповского агента не разглядел?

— Какой там гестаповец, — отмахнулся Дудин. — Сыромятый — общительный парень, отзывчив, неплохой товарищ, хотя и с блатным душком. Но это он на себя больше напускает. Мне, мол, все нипочем. А душой, я верю, он наш человек.

— Хочешь проверить?

— Давай. Но как?

— Нужно подумать.

Через некоторое время Николай Константинович пригласил Дудина в дощатый сарайчик для хозинвентаря. Туда никто из немцев и их прислужников никогда не заглядывал. В сарайчике хранились бочки из-под горючего, банки из-под краски, различная ветошь, тряпье. Крупными печатными буквами Никулин написал на стене несколько антифашистских призывов и тут же слегка замазал их остатками черной краски. Сарайчик закрыли на замок. Он защелкнулся, а ключа от него не было. Несколькими днями позже приятели встретились с Сыромятым. Беседуя о лагерных новостях, Никулин с возмущением сказал:

— Мы тут с Дудиным случайно зашли в сарай для инструмента и на стене увидели большевистские лозунги. Попробовали их затереть, по не хватило краски все как следует замазать. Найти бы этого агитатора. Он пишет, а отвечать-то в случае чего всем нам! А кому охота безвинно страдать? Мне еще жить хочется…

Сыромятый слушал невнимательно, даже отвернулся и зевнул, будто новость не представила для него никакого интереса. Потом сказал:

— Трусоват ты. Никулин, дрожишь за свою шкуру. А я думал, ты парень хват. Ну, прощевай, покедова, пойду.

— Вот видишь, я же говорил тебе, наш это человек, — перебил Дудин Николая Константиновича. — Как он тебя отчитал здорово! Провокатор сразу бы прицепился.

— Не спеши с выводами, — прервал Никулин приятеля. — Посмотрим, что дальше будет.

Прошло два дня. У сарайчика все оставалось без изменений. А на исходе третьего наблюдавшие издалека Дудин и Никулин увидели там двух полицейских. Чертыхаясь, те взламывали замок. Сквозь открытую дверь было видно, как они старательно замазывали надписи. Расчет оправдался. Сыромятый и его хозяева попались на самую немудреную хитрость.

— Ну как, теперь веришь? — укорял Николай Кон­стантинович Дудина. — В сарае никого, кроме нас, не было. Мы написали, мы закрыли на замок. Сказали о надписях только Сыромятому. Выводы делай сам.

— Ах, иуда! — процедил, сквозь зубы Дудин. — Убить провокатора надо — вот что.

— Этого еще только не хватало! Наоборот, пусть пока живет. И отталкивать его не надо. Но к делам нашим, разумеется, и близко не подпускать. Разыгрывай перед ним смиренного простака — и все. Предупредим товарищей, кто он такой и почему его не убили. Разоблаченный враг может еще пригодиться, как тот же Козак в Рижском лагере. Зачем открывать немцам, что мы знаем их козыри?

— Так и хочется этому “козырю” в зубы дать.

— Потерпи, успеем.

Дудин требовал расправы над провокатором, земляки-ленинградцы офицеры Подияров, Курынов — тоже. Николай Константинович стоял на своем: лучше знать предателя и водить его за нос, чем гадать, кого еще подсунет немецкая контрразведка. Ему удалось убедить товарищей. И все же у всех, в том числе и у самого Никулина, при каждой встрече с предателем чесались кулаки. Здороваясь с ним, каждый чувствовал, что прикоснулся к чему-то очень гадкому. Хотелось тут же вымыть руки. Но зато разоблачение Сыромятого позволило Николаю Константиновичу сблизиться с Подияровым и Курыновым. Они стали часто встречаться, подолгу и задушевно беседовали.

Капитан Ран, первоклассный летчик люфтваффе, легко оторвал самолет от земли. Набрав высоту, он развернул машину и, слегка накренив ее на правое крыло, повел по кругу над варшавским аэродромом. Внизу виднелась группа провожавших адмирала Канариса офицеров. Ран отметил про себя, что стоят они не шевелясь, словно в строю. Лишь головы поворачивали в сторону пролетавшего самолета. “Шеф умеет поддерживать дисциплину, — подумал Ран. — Пока самолет не скроется, они не уйдут с аэродрома”.

Сделав традиционный круг, Ран повел самолет над Варшавой. Летел низко-низко. Хотел, чтобы шеф посмотрел польскую столицу с высоты птичьего полета. Капитан Ран строго следовал установившейся традиции — показывать адмиралу Канарису столицы европейских государств с воздуха. Так он демонстрировал своему шефу с воздуха Мадрид, Лиссабон, Париж, Вену, Белград, Софию, Бухарест, Брюссель. В одни города Канарис прибывал с официальными визитами, в другие — с тайными, в третьих появлялся как завоеватель.

Ран надеялся осенью сорок первого года показать своему шефу с воздуха и столицу Советской России — Москву, ее старинный Кремль, Красную площадь. Но этой надежде не суждено было сбыться.

За долгие годы между Раном и его шефом установились такие отношения, когда подчиненный о своем начальнике знает даже больше, чем положено, и умеет с первого взгляда определять его настроение. От внимательного взгляда Рана не ускользнуло, что адмирал весьма холодно попрощался на варшавском аэродроме с провожавшими его офицерами, что с момента вылета из Берлина он чем-то взволнован, что-то глубоко переживает…

Погруженный в раздумье, адмирал Канарис не заметил, как оказался над Ригой. Под крылом самолета проплыл лабиринт улиц Старого города. По мостам через закованную в лед и припорошенную снегом Даугаву изредка пробегали машины, не спеша ехали извозчики, кое-где виднелись пешеходы.

Наблюдая за улицами, Канарис не видел оживленного движения, столь характерного для больших городов. Улицы Риги были полупустынны. Сколько раз адмиралу приходилось видеть подобное в оккупированных городах Запада! Покоренные города с приходом немцев словно впадали в тяжелый сон.

Капитан Ран плавно приземлил самолет. Машина на какой-то миг повисла в воздухе, словно раздумывая, продолжать или прекратить полет, затем коснулась колесами грунта и побежала по заснеженному полю, постепенно сбавляя ход. Погасив инерцию, Ран подвел самолет к стоянке.

Еще не выходя из кабины, Канарис заметил, что встречать его прибыл лишь начальник базирующегося на территории Прибалтики разведоргана “Абверштелле-Остланд” полковник Неймеркель, и про себя отметил его предусмотрительность. Сейчас было не до пышных встреч. Адмирал предпочитал прибыть в Ригу незамеченным, чтобы, не привлекая внимания посторонних, провести деловое совещание с руководителями местных органов абвера.

Канарис сел в роскошный “оппель-адмирал” полковника Неймеркеля и коротко приказал:

— Завтра же соберите офицеров вашего аппарата. Затем он замолчал и всю дорогу до штаба не открывал рта.