молодость.

- В моей молодости, - покручивая ус, каламбурило третье,- героиня сидела на героине.

Я взял веник и стал заметать свои разбежавшиеся «я», как память заметает вчерашние дни. Они шарахались в стороны, а потом, как лягушки, попрыгали на потолок. Едва мне удалось собрать их в кучу, как они заполнили весь мир. Грань между «я» и «не я» стёрлась, стеклянный колпак разбился, и другой перестал быть для меня адом. И опять мне стало чудиться, что Вселенная бросила на меня тень разгадки. Я услышал хлопок одной ладони и стал лихорадочно записывать шифр бытия. Казалось, паста в ручке закончится, я превзошёл собрания всех библиотек, из меня лилось, как из худого ведра, пока, опустошённый, я не свалился на пол.

Действительность забрезжила для меня только с рассветом. Я сидел посреди гостиничного номера, разгоняя затхлый воздух, надо мной крутились крылья вентилятора. Я развернул скомканный листок. Там была единственная фраза, зацепившаяся за края дрожавшими буквами: 'Всюду пахнет злом'».

Фарионт, грек с Эвбеи, дважды менявший веру, был мореплавателем. Однажды его триера уткнулась в малоазийский берег, населённый брошенными мертвецами. Пока гребцы сушили вёсла, Фарионт с удивлением смотрел на этот город-кладбище.

- Чтобы примерить хитон, нужно раздеться, - пояснили ему вышедшие из пещеры последователи Зороастра, - так и на обглоданные кости удобнее надеть новое тело.

- Я воскрешу этот город раньше страшного суда! -пообещал Фарионт, втыкая в землю копьё.

- Чтобы он поглотил тебя? - пророчески спросил его кормчий.

Он не доверял чужим землям и вскоре развернул паруса к дому. Но Фарионт был упрям и решил основать колонию. Неумолимо, как песок, сыпалось время, заселяя его пристанище такими же изгоями. Тут смешались все цвета кожи - от чёрной, как сажа, до тускнеющей бронзы, тут были все алтари - от свитков беглых рабов фараона до воткнутой в помёт палки кочевников. Его новые сограждане гадали по дыму, птицам и масляным пятнам на воде, носили обереги, а их женщины, рожая, выкрикивали имена давно забытых божеств.

Один пехлевийский трактат с гордостью повествует, как на пятом году колонии Фарионт разбил мраморного Зевса-тучегонителя, предпочтя безликого Бога, сражающегося со злом. Это случилось, когда жрец из племени магов зажёг в колонии священный огонь.

- Человек, как солнечный зайчик, он есть и его нет, -произнёс он после долгой молитвы. И подбросил хворосту в огонь: - Гляди, все мы его блики!

- А долг перед богами? - возразил грек.

- Сегодня ты уже не тот, что вчера, - ответил маг. -Каждое мгновенье ты только блик пламени, а какой у пламени долг?

И Фарионт изменил Олимпу. Поначалу его рвение было безмерным. Он собирался возвести храм, чтобы дождь не погасил огня. Но маг лишь сурово рассмеялся: «Разве можно запереть Бога в стенах?» Тогда Фарионт хитростью заманил сестёр и, подражая персидскому благочестию, женился на обеих. Он заставил их носить шёлк, а вино пить неразбавленным.

Прежние боги требовали железных мышц, и Фарионт метал дротик дальше своей тени, а крепче вожжей сжимал только тетиву и пиршеский кубок. Теперь же его сопровождали два иссохших отшельника, про которых говорили, что они, точно глаза на лице, всегда смотрят в одну сторону.

- Ты не представляешь, как воняет тело на сороковой день голода, - уверял Фарионта один, пронзая себе рёбра пальцем. - Когда отходят внутренние соки, понимаешь, насколько мерзок.

- Плоть, умирая, смердит, - эхом отзывался другой, сквозь скелет которого дул ветер.

Небесные пилигримы, солнце и луна, множество раз совершили паломничество, прежде чем в судьбе Фари-онта произошёл ещё один перелом. Боги, забытые боги его детства, начали жестоко мстить. Назойливые, словно попрошайки, они во снах обступали нового покровителя Фарионта. «Пусть докажет своё превосходство!» - шипели они. Их мечи вспыхивали искрами, из искр рождалось сомнение, а от сомнения получал зачатие алчный дэв, пожиравший душу Фарионта. В одном из снов его новый господин унизился до брани, боги стали плеваться оливковыми косточками, и от их неуклюжего топтания рухнули небеса. Так Фарионт пережил гибель богов. С тех пор он остался один на один с ничто, брошенный на задворках Вселенной, будто мертвец на съедение псам. Он страстно молился. Но боги оставались глухи.

И Фарионт лишился рассудка. Проклиная небеса, он с хохотом взирал на мир, жертвуя волосы песку, а испражнения - морю. Вымазав лицо глиной, он вопил, что человек - всего лишь мешок с костями, призывая смерть разбросать их.

Какой-то родосец раздобыл ему цикуту.

Фарионту вырубили в скалах костехранилище. Лживая надпись на арамейском уверяет, что оно хранит прах огнепоклонника.

Он был мелкопоместным дворянином в одной из южнорусских губерний. До седых волос служил в департаменте уездного городка, улиткой переползая в табеле о рангах. «Незаметный, как Фингер», - говорили чиновники, пропустившие момент, когда его место опустело. Выйдя в отставку, Цезарь Августович поселился в деревне, с головой погрузившись в литературу. Она представлялась Цезарю Августовичу божественным алтарём. И это не было аллегорией. На этот счёт у него была целая теория, своя религия. Он верил, что образы топчутся у ворот небытия, стремясь проявиться на бумаге. По его мнению, семь дней творения растянулись на вечность, Бог и сейчас создаёт мир, составляя его летопись, - как только просыхают чернила в божественной книге, рождается человек, звезда или событие. «Жить - значит быть воспринятым, - рассуждал Фингер, - и души, вдохновлённые жаждой жизни, возвращаются к ней в тексте». Главными противниками Бога и Цезаря Августовича, старавшегося Ему подражать, были смерть и забвение. Стирая буквы, они разрушали работу, и Цезарь Августович боролся с ними, как умел. Он происходил из немцев, и с присущим его предкам трудолюбием запирался в кабинете с раннего утра и до позднего вечера, прерывая занятие лишь со звоном обеденного колокольчика. Тогда ему подавали жареные сосиски и румяные крендели, которые он торопливо съедал, озираясь на часы с кукушкой.

В лакеях у Фингера служили два близнеца, Вячеслав и Мечеслав. Они носили одинаковые усы, ливреи и бакенбарды, так что часто путали друг друга. «Это я?

- спрашивали они себя, глядя в зеркало. - Или брат?» Любопытные, как вся дворня, они тайком пробирались к шкафу с рукописями и при лучине в подполе читали по слогам произведения барина. Половинки одного «я», ошибочно разделённого в утробе матери, они воссоединялись за этим занятием, умиляясь выдуманному Цезарем Августовичем добру и ужасаясь изобретённому им злу. Говорят, они умерли с ним в один день, и боги поместили их в созвездие благодарных читателей.

Близнецы оставались единственными поклонниками Цезаря Августовича, потому что, лишённый тщеславия, он писал исключительно в стол. «Для существования нужен один экземпляр, - презирал он тиражирование, - а иначе получатся Вячеслав и Мечеслав». Его эстетика сводилась к тому, чтобы не умножать сущего. «Повтор всегда излишен», - считал он. Искусство было для него деланием добра, чем-то вроде молитвы за грешников, он не разделял таланта и посредственности. Цезарь Августович всегда помнил о томящихся за решёткой запредельности, мечтающих сбыться, убежать из ада пустоты, и оттого терпеливо горбился, выводя свой небесный диктант.

В юности Цезарь Августович женился и завёл детей, но герои его романов