Возможно, в этом была доля правды, но дело, конечно, не сводилось к подобным объяснениям. Есть основания полагать, что это происшествие – результат давления Белого дома. Меня удивило, что впоследствии, в 1950-х годах, маккартисты и другие правые не обратили внимания на этот инцидент. Если где-то и можно было найти следы значительного просоветского влияния в правительственных сферах, то именно в этом случае.
Так или иначе, русский отдел был ликвидирован с быстротой, характерной скорее для советской политики, чем для американских государственных дел. Келли отправили послом в Анкару, и вскоре он ушел в отставку. Моему другу Болену в Вашингтоне удалось собрать и спасти от забвения часть библиотеки Келли. Меня отозвали в Вашингтон, в Госдепартамент, а Болена направили в Москву, на мое место.
В так называемой русской группе я прослужил всего около года. Там я общался с моим коллегой и бывшим соучеником Гафлером, который занимался Польшей и Прибалтикой. Мы с ним нередко, как и в студенческие времена, проводили время в политических и философских дискуссиях. За это время, если мне не изменяет память, меня трижды вызывали к начальнику европейского отдела. Лишь однажды я побывал у самого государственного секретаря мистера Халла, которого тогда интересовала судьба каких-то американских коммунистов в России. Я пытался объяснить ему, почему русские коммунисты в период чисток арестовывали своих американских последователей. Таким образом, руководителям Госдепартамента консультация эксперта по России понадобилась за это время лишь четыре раза. Это может быть показателем внимания к России официального Вашингтона в тот период. Европейский отдел действительно старался не принимать Россию слишком всерьез.
Моя отставка из русского отдела была, конечно, реакцией на мое прошение, в котором я ссылался на то, что трудно содержать жену с двумя детьми в Вашингтоне на 5 тысяч долларов в год. Я благодарен руководству за проявленное понимание. Вместе с тем я полагаю, что европейскому отделу было легче принять такое решение, так как мои взгляды на русскую политику расходились со взглядами новой администрации. По крайней мере, меня перевели не в Россию, а в Прагу. Прошло шесть лет, прежде чем я снова начал активно работать на русском направлении.
Глава 4
ПРАГА, 1938–1939 ГОДЫ
Путешествие в Прагу нельзя было назвать спокойным. Корабль отплыл из Сэнди-Хук в 2 часа пополудни, и сразу же началась буря на море. Остальная часть поездки пришлась как раз на время мюнхенского кризиса. Европа снова находилась на пороге войны. Первоначально наш пароход направлялся в Гамбург, но вскоре поступило указание изменить курс и высадить пассажиров в Ле-Гавре, после чего растерянных путешественников посадили в специальный поезд и отправили в Париж. Там мы узнали, что члены семей дипломатов в Прагу не попадут, поскольку уже началась их эвакуация. Поэтому на следующее утро, как раз в день Мюнхенской конференции, я попрощался с семьей и улетел в Чехословакию последним регулярным рейсом до Праги. Как раз в это время в аэропорту готовили специальный самолет для Даладье.[15]
В день моего приезда уже стали известны результаты Мюнхенской конференции, и Прага находилась в состоянии подготовки к войне. Мне навсегда запомнились толпы людей на улицах со слезами на глазах: они оплакивали потерю независимости, которой их страна наслаждалась всего двадцать лет. Через несколько часов немецкие войска вошли в пограничные области Чехословакии, и над сердцем страны нависла угроза вторжения. Обстановка была военной, и война, по крайней мере для меня, уже фактически началась, с тем чтобы продолжаться почти восемь лет.
Резиденция нашей миссии находилась в Шенборнском дворце. После эвакуации оставался только мужской персонал. Вся наша миссия занимала лишь небольшую часть здания, остальные помещения пустовали. В огромном саду, который окружал нашу резиденцию, по распоряжению американского правительства уже сооружали бетонное убежище – первое из числа сооруженных для американских представительств, причем его стали строить еще до войны. Интересно, однако, что Прага оказалась чуть ли не единственной из европейских столиц, которую почти не разрушили бомбежки.
Нашим посланником в Праге в то время был Вильбур Карр – один из создателей единой внешнеполитической службы США в 1924 году. Его имя стало в среде американских дипломатов почти легендарным. Долгие годы этот человек ведал в Госдепартаменте административно-хозяйственными вопросами. Теперь же он возглавил нашу дипломатическую миссию в Праге. Этот человек, будучи прекрасным профессионалом, очень хорошо справлялся со своими обязанностями, и трудно было найти для нас лучшего руководителя. Конечно, он не мог изменить к лучшему катастрофическое положение дел, сложившееся тогда в Чехословакии.
Мы все чувствовали себя беспомощными перед лицом надвигавшихся событий. Однако в профессии дипломата очень важно всегда понимать пределы собственных возможностей, и это качество присутствовало у мистера Карра.
Помню, как однажды вечером я долго и тщетно ждал дворецкого, который обычно звал нас к ужину. Наконец, желая понять, что случилось, я отправился в салон и увидел нашего посланника, безмятежно спавшего в кресле, а слуги почтительно стояли в отдалении, не решаясь его будить. Этот человек, который мирно спал в центре Европы во время грозных событий, знаменовавших начало войны, превратился для меня в символ бессилия сторонников порядка и чести перед лицом демонической мощи, вырвавшейся на свободу по воле истории.
Я вспоминаю два поучительных для меня случая, происшедших в тот период. Дипломатов тогда нередко обвиняли в самоуверенности и высокомерии. Мы сами склонны были относить подобные обвинения на счет людских предрассудков, считая себя безгрешными. Но так ли это всегда и было?
Однажды утром, кажется, на четвертый день после моего приезда, в наше здание ворвалась хорошенькая молодая американка, которая тут же, без всяких предисловий, начала обвинять нас в бездействии. Она говорила, что немцы уже захватили Судетскую область, оттуда бегут тысячи чехов. Никто даже и не думает о том, как накормить и где разместить всех этих беженцев. Нам пора бы уже обратить внимание на эту проблему. «Почему вы ничего не делаете?» – приставала она к нам.
Мы со вторым секретарем нашего посольства отвечали ей с холодной вежливостью, что мы ничего и не можем поделать в таких обстоятельствах. Никаких официальных решений об оказании беженцам материальной помощи не было; в нашем учреждении мы не имели практически никаких запасов еды и жилых помещений, а средств, выделяемых конгрессом, едва хватало на оплату четырех местных служащих. К тому же все эти страхи мы считали преувеличенными. Поэтому мы отнесли нашу посетительницу к категории невежественных и непрактичных «доброжелателей» и обрадовались, когда она наконец ушла. Однако случилось так, что эта дама, Марта Геллборн, впоследствии стала одним из лучших наших друзей, и мы восхищались ею именно за ее великодушие и силу характера, которые и послужили сначала причиной нашего раздражения. Таким образом, и я и мой коллега получили хороший урок.
Второй случай запомнился мне еще больше. В то время, когда немецкие войска готовились были войти в Богемию, перестали ходить поезда и летать самолеты, связывавшие оккупированную область с остальной страной. Как раз в это время из нашего посольства в Лондоне пришла телеграмма о том, что наш посол там, Джозеф Кеннеди, именно сейчас решил отправить одного из своих сыновей в Европу, чтобы тот на месте ознакомился с происходящим. Нам предлагалось найти возможности, чтобы этот молодой человек смог попасть в Прагу. Нас это разозлило. Джозеф Кеннеди считался в дипломатических кругах неприятным человеком, а его сын тогда не имел вовсе никакого официального статуса. Идея же, что он может «ознакомиться с ситуацией на континенте», с которой мы и так старались ознакомить всех, кого положено, была, с нашей точки зрения, полной нелепостью. С какой стати мы, занятые люди, должны были организовывать это путешествие? Все же, как того требовала служба, я позаботился о том, чтобы Кеннеди- младший попал в Прагу, несмотря на концентрацию немецких войск на границах страны, и смог бы осмотреть там то, что хотел. После этого я с удовольствием с ним распростился, как мне казалось, навсегда.
Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что этот «сомнительный» молодой человек станет в дальнейшем американским президентом, а я сам как дипломат буду с удовольствием служить ему, я бы в это ни за что не поверил. Это происшествие также оказалось для меня важным жизненным уроком.
Я находился в Праге всего около года – вплоть до официального объявления войны в Европе. Примерно в середине этого срока, в марте 1939 года, немцы вошли в Прагу и оккупировали всю Богемию и Моравию.
