— Они ушли и оставили письмо.
— Мне?
— Да, должно быть. Девушка сказала: «Если после нас тут пройдет человек, русский, белокурые волосы, одет так же, как этот, то передайте ему, пожалуйста, это письмо».
Я распечатал. Письмо — полное ненависти и презрения.
«Ты эгоист. Ты черств и сух, как никто, и думаешь только о себе. Вместо того, чтобы остаться с нами, ты при первых же выстрелах предпочел бросить нас, чтобы самому, не связанному ничем, прятаться и скрываться. В сегодняшнюю ночь я разгадала тебя. Николай ранен в руку, но все-таки не оставил меня. Твоя дорога отняла у меня много здоровья и нервов. Странствуй лучше один. Счастливого пути.
Рита».
Внизу приписка Николая.
«Я никак не ожидал от тебя этого. Это нечестно!»
— Нечестно, — пересохшими губами прошептал я. — А это честно — умышленно подтасовывать все? Даже если бы Рита, которая знает меня меньше, могла допустить, разве ты… не должен был доказать, что это ложь, что этого не может быть? Это честно?
Молоточки застучали с удвоенной силой. Хозяин торопливо налил в глиняную чашку воды и подал мне. Я протянул руку, ту самую, которой душил ночью бандита, — рука была бледна и дрожала.
— Смотри, кровь! — испуганно сказал мальчик отцу.
Я сидел молча. Зубы начинали выбивать дробь. Становилось холодно.
Белым лоскутом мне перевязали раненое бедро.
Тук- тук-тук.
«Травма, — мелькнула у меня мысль. — Опять Моисей Абрамович».
Я долго смотрел на хозяина, потом сказал ему:
— Это пройдет. Позвоните по телефону 1-43-62 и передайте, что я опять болен.
Дальше обрывки.
Помню: проходил день, наступала ночь, потом как будто наоборот.
Помню, у изголовья подолгу сидел старик, успокаивал меня и рассказывал. Рассказывал он что-то странное: о какой-то горной, дикой стране, замкнутой и неприступной.
— Откуда это?
— Это? Это из страны рыцарей.
— Разве и сейчас есть рыцари?
— Да, и сейчас.
— А где?
— Там, — он мотнул головой по направлению к ущелью. — Надо идти много-много дней в горы. Но с этой стороны туда никто не ходит. Никто даже настоящих троп отсюда не знает. Кроме того, эти люди не любят, когда к ним приходят чужие.
— Кто они?
— Они… хевсуры.
Доставали какие-то бумаги у меня из карманов. Писали куда-то письма.
Однажды под вечер я проснулся. То есть я и не спал вовсе, но впечатление было такое, будто проснулся.
«Рита! — вспомнил я с ужасом. — Рита! Что ты делаешь?»
В доме было пусто. Порывисто встал, схватил какой-то мешок, сунул в него несколько чуреков. Снял со стены свой охотничий нож.
«Надо торопиться! — подумал я. — Надо скорей спешить, скорей объяснить все!»
Я выскочил из дома и незаметно вышел из селения. В сумерках быстро зашагал по дороге. Прошел с версту и вдруг опомнился.
«А куда я, собственно, иду? К Рите? Объяснять? А зачем? Стоит ли? Да и поздно уже, пожалуй, объяснять. Не стоит. Но куда же тогда? Если идти вперед некуда, то обратно нельзя. Но не стоять же посреди дороги!»
Я оглянулся.
В сумеречной торжественной тишине под заоблачной вышиной торчал хищный коготь снежной птицы — вершина далекой мрачной горы. Внизу — черное ущелье, внизу леса.
«Там — та горная страна, — подумал я. — Впрочем, все равно!»
Не раздумывая, не рассуждая, я свернул с дороги и быстро зашагал в открытую пасть загадочного ущелья.
Мне трудно сейчас сказать, сколько дней — четыре или шесть — я шел вперед.
Кажется, лазал, как лунатик, по головокружительным карнизам, натыкался на перерезающие путь скалы, возвращался обратно, загибал вправо, завертывал влево, кружил и, наконец, потерял всякое представление о том, куда иду и откуда начал путь.
Кажется, ночи были прохладные. Ночами свистели разбойные ветры, ревели потоки, и выли по ночам не то волки, не то совы, да шумели листья дикого звериного леса.
Скоро наступил голод. Я лазал по деревьям. Доставал яйца каких-то черно-синих птиц. Поймал однажды в норе зверька, похожего на суслика, зажарил и съел.
И чем дальше забирался я, тем глуше, молчаливей и враждебней смыкалось кольцо гор, тем беспощаднее давили голову каменные громады уродливых скал. Не было ни малейшего признака человеческого жилья, дикой каза-лась сама мысль, что здесь может жить человек.
Только один раз была встреча. В тревожном шорохе дрожащего кустарника я столкнулся лицом к лицу со старым облезлым медведем. Он поднялся из логова, пристально посмотрел на меня, помотал головой и, лениво повернувшись, спокойно пошел прочь.
Эти дни голова у меня была горяча, ибо в ней, как в глиняном сосуде, в котором бродит виноградное вино, бродит ли без толку, бились о стены черепной коробки неокрепшие еще и несложившиеся мысли. Потом все перебродило, улеглось, страшная усталость начала сковывать тело. И однажды, взобравшись на поросший мхом каменистый холм, я уснул тяжелым, крепким сном. Тем самым сном, которым заканчивается припадок, сном, во время которого проходят сумерки и настает серый, но настоящий день.
Проснулся я от укола в спину. Повернулся, открыл глаза:
— Что это? Наяву или опять галлюцинация?
Прямо надо мною, возле двух коней, стояли два спешившихся всадника — два средневековых рыцаря. Один из них, с тонким ястребиным лицом, пересеченным шрамами, трогал меня кончиком острого копья.
Лица обоих незнакомцев выражали изумление и любопытство.
Я хотел подняться, но острие копья не позволило мне. Человек сказал что-то своему товарищу, потом поднял надо мной это узкое металлическое острие.
Меня поразило выражение лица этого человека. С таким выражением мальчишка стоит в лесу над прикорнувшей ящерицей и думает: разбить ей голову камнем или не стоит? Собственно, не к чему разбивать, а можно все-таки и разбить!..
Но другой ответил ему что-то и покачал головой.
— Камарджоба! Амханако! — по-грузински сказал я из-под копья.
Очевидно, первый понял, потому что чуть усмехнулся и, опустив копье, показал мне жестом, чтобы я встал.
Я поднялся, но тотчас же упал снова, сваленный ударом древка копья. И первый настороженно крикнул что-то, указывая на мой охотничий нож.
Я снял нож с пояса и протянул им.
Тут случилось нечто неожиданное. При виде хорошего клинка, оправленного в вороненые ножны, оба
