натурфилософией, твердо верил. Иначе ему, человеку своего времени, было бы трудно и, пожалуй, даже невозможно понять все то противоречивое многообразие жизни, которое предстало перед ним во время странствий по свету.

Еще сравнительно молодым человеком Геродот участвовал в борьбе с тиранией в Галикарнасе, из-за чего ему пришлось в 455 году покинуть родину. Он побывал в Вавилоне, Сирии, Египте, на западном побережье Эвксинского Понта и наконец обосновался в Афинах. Демократические Афины восхитили его своим бурным развитием, биением творческой жизни, столь непохожей на застойное существование древних восточных царств. Именно в народовластии Геродот увидел залог могущества города Паллады и в трактовке греко-персидских войн исходил из афинофильских позиций, считая, что прежде всего афинянам Эллада обязана спасением от восточного варварства. Стремясь осмыслить историю греков и их культуры, он обращался к ее отдаленнейшим истокам, к древнейшим пластам преданий и мифов, не сомневаясь в их достоверности, и утверждал, что они, эллины, представляют собой лишь еще одно звено в бесконечной цепи человеческих поколений — создателей культуры. Он постоянно подчеркивал, что греки и персы, несмотря на вековую вражду между ними, родственные народы, что очень многое эллинами воспринято у финикийцев и египтян еще в те далекие времена, когда в страну пеласгов прибыли дочери Даная из Египта, а в Фивах поселился финикиец Кадм.

Такие сопоставления, а также восхищение историка при всей его приверженности к демократии высокими моральными устоями персов, простотой их образа жизни могли не понравиться многим афинянам, придерживающимся традиционной концепции «восточного варварства», однако в 40-е годы, в «золотой век» Перикла, подобный образ мыслей еще не вызывал открытого осуждения. Неизвестно, в каких отношениях с Геродотом находился Еврипид и были ли эти отношения вообще, но несомненно, что он был знаком с «Историей греко-персидских войн», многие положения которой отразились так или иначе в его трагедиях.

Однако в отличие от Геродота, сомневающегося в возможностях человека изменить что-либо в не зависящем от него течении жизни и сетующего порой на тяжесть познания, Еврипид еще верил в то, что разум и знания, воспитание и просвещение могут способствовать совершенствованию бытия, и пытался со сцены театра приобщить афинян к тем нравственно-философским истинам, которые, как казалось ему, могут сделать более возвышенными их души.

Как раз в это время, в 444–443 годах, в Афинах появляется человек, который немало способствовал этой направленности мышления и творчества Еврипида и стал его наставником и другом на долгие годы. Это был софист Протагор из фракийского города Абдеры, известный по всей Греции как великий ритор. В Афинах, как он делал это и в других городах, Протагор стал устраивать публичные диспуты и учить за большие деньги, что было новостью для афинян и вызывало у многих осуждение и зависть. Чему же он учил? Сам он, как писал об этом впоследствии философ Платон, так говорил об этом: «Наука же эта смышленость в домашних делах, умение наилучшим образом управлять своим домом, а также в делах общественных: благодаря ей можно стать всех сильнее и в поступках и в речах, касающихся государства». Именно это — стремление постичь «науку жизни человеческой» — сблизило и сдружило Еврипида и абдерского мудреца, верившего в то, что, несмотря на превратности судьбы, человек должен стараться стать хозяином собственной жизни.

Протагора и других подобных ему странствующих учителей мудрости не считали философами в привычном смысле этого слова, да они и сами себя не считали таковыми, трактуя свою задачу гораздо проще и в то же время бесконечно сложнее: в то время как натурфилософы стремились постичь законы природы, их интересовал прежде всего внутренний мир человека, который они считали столь же самоценным и достойным познания, как и мир внешний. Им хотелось выявить законы мышления, познания и языка, пути развития человеческого общества и возможности влиять на это развитие. Софисты, как называли их в Греции, учили, как жить, на их взгляд, более правильно и разумно, как управлять своими поступками и речами, и были, по словам Платона, чем-то вроде торговцев или разносчиков «тех припасов, которыми питается душа».

Переезжая из города в город, они выступали на общественных праздниках с панегириками городу, надгробными речами, восхвалениями полководцев или поэтов и отличались от прочих граждан своими пышными одеждами и длинными волосами, окруженные толпой восторженных почитателей. Они учили экономике, политике, грамматике, логике и поэтике — всему, что может пригодиться свободному человеку в его личных делах и на общественном поприще. Учеников находилось немало: жизнь афинян менялась прямо на глазах, традиционные нормы устаревали, законы Солона казались наивными, действительность требовала энергии, самостоятельности и предприимчивости, и софисты, казалось, могли всему этому научить. И главное — они могли научить хорошо и убедительно говорить, что было просто необходимо для каждого, кто стремился к общественной и государственной деятельности, хотел занять какую-то должность. Посредством различных риторических упражнений софисты учили, как победить противника в словесной битве в Народном собрании, Совете или суде, как добиться этого любыми способами, независимо от того, прав ты в данном случае или не прав. Многих пожилых афинян, еще не утративших уважения к исконным добродетелям предков, и прежде всего к таким, как порядочность и честность в делах общественных и личных, коробила беспринципность софистов и тех, кто стремился уподобиться им; и действительно, сомнительное умение «делать неправое дело правым» было одним из наиболее характерных признаков кризиса полисного сознания.

С одной стороны, поставив в центре своей философии человека и его нужды, софисты произвели поистине переворот в духовной жизни афинян, проповедуя свободу мысли и слова, «естественное право» каждого человека, равенство всех перед лицом природы. Однако им было свойственно преувеличивать значимость этих «естественных законов» и подменять ими законы общественные, считая последние не столь уж важными и обязательными: в природе, утверждали они, все создано прекрасным и только люди многое испортили и извратили. Поэтому и оценивать каждую вещь, каждое учреждение или понятие надо с той точки зрения, существуют ли они от природы или же выдуманы людьми и, следовательно, не так уже необходимы. А провозглашаемая ими относительность всех нравственных принципов и общественных установлений, утверждение того, что абсолютных и вечных истин не существует, что относительно также и знание и поэтому проникнуть в суть вещей невозможно, — все это расшатывало традиционные моральные устои и этические нормы афинян, и так претерпевающие серьезнейшие изменения с ростом рабовладения и расширением внешней экспансии Афин. Наиболее известными из софистов, кроме Протагора, были Гиппий из Элиды, Продик с острова Кеос и Горгий из сицилийских Леонтин, все они учили в Афинах в 40- 30-е годы, пользуясь огромным успехом у состоятельной молодежи и вызывая все большее недоверие у по старинке мыслящих, религиозных афинян своими сомнениями в существовании олимпийских богов и проповедью свободы человека от всякого рода стесняющих его установлений.

Протагор был известен тем, что учил своих последователей, сыновей зажиточных родителей, мечтающих о политической карьере, что «о всяком деле может быть высказано два совершенно противоположных мнения», что надо уметь «слабейший аргумент сделать сильнейшим» и что при желании можно доказать все, что угодно. Об этом он писал в своих сочинениях «Ниспровергающие», «Противоречия», «Великое слово», от которых сохранились лишь небольшие фрагменты. Однако не это довольно циничное мастерство играть тезисами и антитезисами, приводящее к тому, что в конце своей речи великий софист утверждал порой прямо противоположное тому, что говорил вначале, не умение зарабатывать большие деньги, обучая выворачивать наизнанку слова и понятия, привлекало к нему Еврипида. (Хотя столь характерное для Протагора противоборство взаимоисключающих аргументов и замена одного из них другим отличало и трагедии Еврипида, и порой было трудно понять, что же действительно думает поэт по тому или иному поводу, и это очень возмущало зрителей.) Главным для Еврипида был тезис великого софиста о том, что «человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют», его стремление объяснить бытие, исходя из особенностей природы человека, разобраться в сложнейшей гамме человеческих свойств, чувств, достоинств и недостатков — все то, к чему стремился и сам Еврипид в своих трагедиях. В философии Протагора он находил подтверждение своим собственным мыслям, тем выводам, к которым пришел еще до знакомства с ним. В картине мира, создаваемой Абдеритом, не было места для промысла божия, он откровенно сомневался в самом существовании богов — и это было так понятно сыну Мнесарха, тоже всю жизнь мучившемуся вопросом: есть ли боги, а если есть, то почему они так жестоки и