хотите. А мой дед, — добавил он, — ни одного не видал. Зрение у него острое, а вот добываек не видел ни разу за всю жизнь.

Под снова откашлялся.

— А это и не входит в его обязанности, — сказал он.

— Кое-кого из тех, кто тут у меня живет, — мальчик мотнул головой, — я тоже не видел. Боятся. Люди говорят, их вообще нельзя приручить. Дай им хоть все сокровища мира, говорят, они все равно не выйдут, чтобы сказать «спасибо».

— Я бы вышла, — сказала Арриэтта.

— Как ты себя ведешь! — оборвала ее Хомили в ужасе.

— И Спиллер тоже, — сказала Арриэтта.

— Спиллер — другое дело, — сказала Хомили, бросая боязливый взгляд на мальчика. Спиллер, верно, был у него хранителем его редкой коллекции, посредником между ним и остальными добывайками. Интересно, сколько он получает с головы? — подумала она.

— А вот и Спиллер, — сказала Арриэтта, глядя на угол деревянного ларя.

Спиллер бесшумно приблизился к ней.

— Она не хочет выходить, — сказал он мальчику.

— О! — воскликнула Хомили. — О ком он говорит — о Люпи?

Никто не ответил. Спиллер стоял молча, глядя на мальчика. Тот задумчиво хмурился, у него был разочарованный вид. Он снова их оглядел, внимательно обшарил взглядом с ног до головы, словно ему очень не хотелось расставаться с ними. Затем тихонько вздохнул.

— Что ж, отведи их, — сказал он.

Волнуясь и робея, они прошли гуськом под сводами дыры в стенной панели. Внутри был полумрак, как в пещере; место казалось необитаемым, пахло пылью и мышами.

— Ах! — словно не веря своим глазам, разочарованно прошептала Хомили. — Неужто они так вот живут? — Она вдруг остановилась и подняла что-то с полу. — Батюшки! — в волнении проговорила она, обращаясь к Поду. — Ты знаешь, что это? — она помахала у него перед носом каким-то светлым предметом.

— Да, — ответил ой. — Это кусок пера для чистки трубок. Положи это, Хомили, и пойдем. Да пошевеливайся. Спиллер нас ждет.

— Это носик нашего чайника из желудя, — не отступалась Хомили, — вот что это такое. Я бы узнала его где угодно, и не спорь со мной. Значит, они действительно здесь… — удивленно бормотала она, в то время как шла вслед за Подом туда, где в еще более густом мраке их дожидались Спиллер и Арриэтта.

— Нам надо подняться, — сказал Спиллер, и Хомили увидела, что он стоит, положив руку на приставную лестницу. Перекладинки уходили в сумрачную высоту далеко над головой. Лестница была сделана из двух половинок расщепленной вдоль тростинки с перекладинами из спичек, аккуратно приклеенных по бокам, наподобие тех подставок, что продаются в цветочных магазинах для вьющихся растений.

Посмотрев наверх, Хомили содрогнулась.

— Я полезу первым, — сказал Под. — Лучше подниматься по одному.

Хомили со страхом смотрела наверх, но вот раздался голос Пода.

— Все в порядке, — шепнул он откуда-то сверху, — видеть его она не могла. — Поднимайся.

Дрожа от страха, Хомили стала карабкаться следом и наконец очутилась рядом с Подом на тускло освещенной площадке, похожей на воздушный причал. Когда Хомили ступила на нее, она тихонько заскрипела и закачалась. Внизу была пустота и мрак, впереди — открытая дверь.

— Ах, батюшки, — бормотала Хомили, — здесь не опасно… не гляди вниз, Арриэтта, — предупредила она дочь, поднимавшуюся третьей.

Но Арриэтта и не собиралась глядеть вниз, ее глаза были устремлены к освещенному проему двери и движущимся теням за ним. Она слышала слабый шум голосов и внезапный взрыв пронзительного смеха.

— Пошли, — сказал Спиллер, проскальзывая мимо нее и направляясь к двери.

Арриэтта на всю жизнь запомнила эту комнату, тепло, чистоту, мерцающий свет свечи и запах горячей домашней еды.

И так много голосов… так много людей… Постепенно, словно из тумана, перед ней стали выплывать отдельные лица: верно, это — тетя Люпи… та, что обнимает ее мать. Тетя Люпи, такая кругленькая и румяная, ее мать, такая тощая и перепачканная. Странно, с чего это они обнимаются и плачут, и жмут одна другой руки? Они никогда не любили друг друга, кто этого не знает?

Хомили считала Люпи заносчивой, потому что там, в большом доме, Люпи жила в гостиной и переодевалась, как говорили (Арриэтта слышала это собственными ушами), к обеду. А Люпи презирала Хомили за то, что та жила под кухней и неправильно произносила слово «паркет».

А это, конечно, сам дядя Хендрири, хоть борода его и поредела, спрашивает у отца: «Неужто это Арриэтта? Быть того не может». И отец гордо отвечает: «Она самая, собственной персоной». А эти три мальчика, должно быть, и есть двоюродные братцы — имен их она не помнила. Они выросли, но были по- прежнему похожи друг на друга, как три капли воды. А эта высокая, худенькая, не то девочка, не то девушка — настоящая фея, что застенчиво стоит поодаль с чуть приметной смущенной улыбкой на губах — кто она?

Хомили вскрикнула, увидев ее, и зажала себе рот рукой.

— Не может быть! Эглтина!

Да, это была она. Арриэтта не могла отвести от нее глаз. Уже не ослышалась ли она? Эглтина, эта давно утерянная двоюродная сестрица, которая в один злосчастный день убежала из подполья и исчезла навсегда? Легендарная Эглтина, чью историю ей рассказывали в назидание, с тех пор как она себя помнила… И вот, пожалуйста, она здесь, вместе со всеми, цела и невредима, если только это не сон.

А может быть, все же сон?

У комнаты, обставленной мебелью из кукольного домика, был удивительно нереальный вид, так как ни один из предметов меблировки не подходил к другому ни по размеру, ни по форме, ни по цвету. Там были кресла, обитые бархатом и репсом, одни — слишком маленькие, чтобы в них уместиться, другие — слишком большие. Там были слишком высокие шифоньеры и слишком низкие журнальные столики. Там был игрушечный камин с раскрашенными гипсовыми углями и каминными щипцами, вырезанными вместе с решеткой. Там были два нарисованных окна с резными ламбрекенами и красными атласными занавесями. Из них открывался прекрасный, но также нарисованный вид: из одного — на швейцарские горы, из другого — на лесистое ущелье в Шотландии. («Это Эглтина, ее работа, — похвасталась тетя Люпи светским тоном. — Когда достанем еще занавеси, нарисуем третье — вид на озеро Комо».) Там были торшеры и настольные лампы, отделанные оборками, фестонами и кистями, но освещали комнату скромные, привычные ей свечи, которыми они пользовались и у себя дома.

Все выглядели такими чистыми и аккуратными, что Арриэтта еще больше сконфузилась. Она кинула быстрый взгляд на мать и отца и чуть не сгорела от стыда. Они не стирали одежду уже несколько недель и уже несколько дней как не мыли руки и не умывались. У Пода была дыра на колене, волосы Хомили торчали в разные стороны. А тут еще пухленькая тетя Люпи любезно просит Хомили снять свои вещи («будь любезна, раздевайся») так, подумала Арриэтта, словно речь идет о боа из перьев, мантилье и свежевычищенных лайковых перчатках.

Но Хомили, которая раньше, в большом доме, всегда боялась, что ее вдруг застанут врасплох в