Следующие шесть недель были самыми счастливыми (если верить Тому Доброу) в жизни Арриэтты под открытым небом. Ну, совсем безоблачными их называть было нельзя, погода, как всегда в Англии, была переменчива. Были дни, когда поля тонули в молочном тумане и на ветках живых изгородей висела паутина, расцвеченная каплями, как самоцветами. Были безветренные, удушающе жаркие дни. Были грозовые дни, в один из которых в лесу неподалеку упала слепящая молния, и до смерти перепуганная Хомили закопала в песок лезвие бритвы, говоря, что «сталь притягивает электричество». Была целая неделя, когда без передышки и остановки шел унылый дождь; во рве под насыпью мчался бурный поток, и Спиллер бесстрашно преодолевал пороги, управляя своей лодкой-мыльницей с необычайным искусством и быстротой. Всю эту неделю Под продержал Хомили и Арриэтту дома, чтобы они не поскользнулись и не упали в воду. Будет не до смеха, сказал он, если их унесет из рва в разлившийся ручей и понесет дальше, через поля, пока ручей не впадет в реку, и в результате вынесет в море.

— Ты бы еще сказал «в океан» и «донесет до Америки», — колко заметила Хомили, вспомнив Арриэттин «Географический справочник».

Она все это время усиленно занималась вязанием зимних вещей, следила, чтобы для Пода и Спиллера всегда было горячее питье, и сушила над свечой одежду Спиллера, пока он, голый, но в кои-то веки чистый, сидел, скорчившись, в ботинке. В нишу дождь по-настоящему ни разу не попал, но все было сырым, на коже ботинка выступила плесень, а в один из дней вдруг на голом месте высыпало целое семейство желтых поганок. А назавтра, когда Хомили вылезла утром из ботинка и, дрожа от холода, собралась готовить завтрак, она увидела, что через пол серебряной лентой идет слизистый след; сунув руку на полку, чтобы взять спичку, она испуганно завизжала — всю полку заполнял и даже свешивался через край огромный слизняк. Добывайкам не просто справиться со слизняком такой величины, но, к счастью, он съежился и притворился мертвым. Главное было вытащить его из убежища, где он сидел, как рука в перчатке, а уж потом они без труда прокатили его по песчаному полу и спихнули с насыпи.

Но в конце сентября наступили действительно чудные дни — дней, так, десять: солнце, стрекозы, дремотная жара. Землю ковром усеяли луговые цветы. Для Арриэтты природа таила тысячи развлечений. Девочка спускалась с насыпи, переходила через ров и забиралась в высокую траву. Там она ложилась на землю среди цветов и наблюдала за всем, что происходило вокруг. Привыкнув к повадкам насекомых, Арриэтта перестала их бояться. Она поняла, что живет с ними в разных мирах и никого из них не интересует, за исключением, пожалуй, этого чудовища — клеща, который, взобравшись на тело, вбуравливается в кожу с головой.

Кузнечики, как диковинные доисторические пернатые, садились в траву у нее над головой, — странные существа в зеленой броне, но совершенно для нее безвредные. Травинки отчаянно раскачивались под их внезапно обрушившейся тяжестью, а Арриэтта, лежа внизу, внимательно смотрела, как работают похожие на ножи челюсти кузнечика, пока он не наестся досыта.

Пчелы для Арриэтты были что птицы для людей (скажем, голуби), а уж шмеля можно было сравнить только с индюком. Стоило ей слегка погладить пушистую спину шмеля, когда он жадно лакомился соком клевера, — и он тут же застывал. На доброту в этом мире отвечали добротой, а злоба, как увидела Арриэтта, была следствием страха. Один раз ее чуть не ужалила пчела, когда Арриэтта, чтобы подразнить ее, прикрыла рукой губы львиного зева, в глубине которого она сидела. Пойманная в ловушку пчела жужжала, как динамо-машина, и наконец ужалила, к счастью, не Арриэтту, а стенки своей темницы — чашечку цветка.

Много времени Арриэтта проводила у воды — шлепала босиком по мелководью, плескалась у берега, училась плавать и просто наблюдала. Лягушки старались не подпускать ее близко. При ее приближении они с негодующим кваканьем шлепались в воду, в выпученных глазах — покорность: «Глядите, опять она тут», — казалось, говорили они.

Иногда после купания Арриэтта наряжалась в фантастические одеяния: юбка из листьев фиалки, черенками кверху, стянутых по талии жгутиком из повядшего водосбора, и, в подражание феям, чашечка наперстянки вместо шляпы. Возможно, феям, эльфам и прочему сказочному народцу такая шляпа к лицу, — думала Арриэтта, глядя на свое отражение в воде, но приходится признать, что обыкновенная добывайка имеет в ней очень глупый вид. Если край цветка был по голове, шляпа получалась очень высокой, вроде поварского колпака, если же чашечка была большая и кромка ее мягко изгибалась, шляпа, закрывая лицо, опускалась Арриэтте на самые плечи.

Да и достать цветок было не так легко, ведь стебель наперстянки очень высок. Феи, наверное, просто подлетали к ним, — думала Арриэтта, — подняв личико и вытянув изящно ножки, а за ними следом тянулся газовый шлейф. Феи все делают так грациозно… Арриэтте, бедняжке, приходилось сгибать стебель прутиком с развилкой на конце и садиться на него всей своей тяжестью, чтобы сорвать хоть несколько цветков. Иногда стебель выскальзывал из развилки и вновь взлетал вверх. Но обычно, передвигаясь по стеблю все ближе к его вершине, Арриэтта умудрялась сорвать пять-шесть цветков — достаточно, чтобы среди них оказался хоть один подходящего размера.

Если Спиллер, проплывая на своей искусно нагруженной лодке, заставал Арриэтту за этими играми, в его глазах появлялось изумление — он их не одобрял. Проведя всю жизнь под открытым небом, добывая себе пропитание в борьбе с природой, он не мог представить, что значит свобода для того, кто провел детство в темном подвале. Лягушки для Спиллера были лишь мясом, трава — укрытием, а насекомые — докучной помехой, особенно комары. Вода служила для питья, а не для того, чтобы в ней плескаться, а ручьи были широкой дорогой, где к тому же водилась рыба. Бедняжке Спиллеру с самых ранних лет некогда было играть.

Зато он был бесстрашным добывайкой, по-своему таким же умелым и ловким, как Под (нельзя было не признать это). По вечерам, после ужина, они подолгу обсуждали сложности своего ремесла, вернее сказать: искусства. Под принадлежал к более умеренной школе — ежедневные вылазки и скромная добыча, немного здесь, немного там, чтобы не вызвать подозрений. Спиллер предпочитал следовать поговорке «Куй железо, пока горячо», — другими словами: быстро прибрать все, на что он мог наложить руку, и молниеносно скрыться. Эта разница в подходе вполне понятна, думала Арриэтта, помогая матери мыть посуду и прислушиваясь к разговору, — Под всегда раньше добывал в доме и привык добывать по старинке, а Спиллеру приходится иметь дело с цыганами, которые сегодня здесь, а завтра — за тридевять земель, а потому надо не уступать им в быстроте.

Иногда они не видели Спиллера целую неделю, но он всегда оставлял им хороший запас еды: жареная нога (чья — они так и не знали) или тушеное мясо, сдобренное диким чесноком. Хомили разогревала его на пламени свечи. Мука, сахар, чай, масло, даже хлеб были у них теперь в избытке. С небрежным видом Спиллер приносил им (если не сразу, так немного погодя) почти все, что они просили: лоскут бархата, из которого Хомили сшила Арриэтте новую юбку, две целых свечи, вдобавок к их огарку, четыре катушки без ниток. Из которых они сделали ножки для обеденного стола и, к радости Хомили, шесть ракушек для тарелок.

Однажды он принес небольшой аптечный пузырек. Вынимая пробку, Спиллер спросил:

— Знаете, что это?

Хомили, сморщившись, понюхала янтарную жидкость.

— Верно, какой-нибудь шампунь для волос? — сказала она, состроив гримасу.

— Наливка из бузины, — сказал Спиллер, не сводя глаз с ее лица. — Красота!

Хомили уже было собралась попробовать наливку, но вдруг передумала.

— Выпьешь вина, — сказала она, вспомнив поговорку из календаря Арриэтты, — поубавится ума. К тому же я с детства непьющая.

— Он делает эту наливку в лейке, — объяснил Спиллер, — и наливает из носика.

— Кто — он? — спросила Хомили.

— Кривой Глаз, — сказал Спиллер.