болота в джунглях, дышащие миазмами леса… А она смогла бы…

— Что твоему отцу нужно? — раздался недовольный голос Хомили. — Не можем же мы выйти из-под листа в такой ливень… Ты только взгляни.

— Мы скоро будем по колено в воде, — сказала Арриэтта, — ты разве не видишь? Ведь это ров. Ну же, мама, вылезай. Нам надо со всех ног бежать туда: папа нас зовет.

Они кинулись бегом, пригнувшись к земле и чуть не оглохнув от грохота дождя. Под помог им подняться выше, туда, где росла более высокая трава, подхватил их мешки, и они принялись, скользя и падая, пробираться следом за ним через «дебри», как говорила сама себе Арриэтта.

— Вот он, — сказал Под, — забирайтесь.

Ботинок лежал на боку; попасть внутрь можно было только ползком.

— Батюшки! — не переставая повторяла Хомили. — Батюшки!.. — и боязливо оглядывалась вокруг. Но внутри ботинка было темно.

— Интересно, кто его раньше носил, — сказала Хомили и остановилась на месте.

— Ну что ты застыла, — сказал Под, — двигайся дальше! Не бойся.

— Дальше? Ни за что, — сказала Хомили, — я не сделаю дальше ни шага. Там, в носке, может что- нибудь быть.

— Не бойся, — повторил Под, — я смотрел. В носке ничего нет, кроме дыры. — Он сложил мешки с одного бока. — Можно будет прислониться к ним, — сказал он.

— Ах, если бы знать, кто его носил, — повторила Хомили, вытирая мокрое лицо еще более мокрым передником и боязливо всматриваясь в темноту.

— Ну и что бы это тебе дало? — спросил Под, развязывая самый большой мешок.

— Знать бы, чистюля он был или грязнуля, — сказала Хомили, — и от чего он умер. А вдруг он умер от какой-нибудь заразной болезни?

— С чего ты взяла, что он умер? — спросил Под. — Скорее всего, он здоров как бык, и возможно, в эту самую минуту, вымыв руки, садится за стол пить чай.

— Чай? — переспросила Хомили, и лицо ее просветлело. — Где свеча. Под?

— Вот она, — сказал Под. — Арриэтта, дай-ка мне восковую спичку и среднюю крышечку от пузырька из-под аспирина. Мы должны экономно расходовать чай. Впрочем, мы все должны расходовать экономно.

Хомили протянула палец и дотронулась до изношенной кожи.

— Завтра утром я устрою тут, внутри, генеральную уборку, — сказала она.

— Совсем неплохой ботинок, — сказал Под, вынимая из мешка половинку ножниц. — Если хочешь знать, нам повезло, что мы его нашли. Можешь не волноваться, он чистый — чище не надо. И солнце его пекло, и дождь промывал, и ветер проветривал — и так год за годом. — Он воткнул лезвие ножниц в дырочку для шнурка и крепко привязал.

— Зачем ты это делаешь, папа? — спросила Арриэтта.

— Чтобы поставить на него крышку, понятно, — ответил Под, — это будет вроде кронштейна над свечой. Треноги-то у нас здесь нет. Пойди теперь набери в крышку воды, снаружи ее предостаточно… Вот умница.

Да, снаружи воды было предостаточно, она низвергалась с неба потоками, но вход в ботинок был с подветренной стороны, и на земле перед ними остался крошечный сухой пятачок. Арриэтта без труда набрала воду, наклонив над крышкой острием вперед большой лист наперстянки. Вокруг слышался ровный шум дождя, из-за света свечи внутри ботинка мрак снаружи, казалось, еще сгустился. Пахло травой и листьями, луговыми просторами и лесными зарослями, а когда Арриэтта повернулась, чтобы отнести воду, на нее повеяло еще одним запахом: душистым, пряным, пьянящим. Надо будет об этом утром вспомнить, — подумала Арриэтта; так пахла дикая земляника.

После того, как они напились горячего чая и съели по хорошему куску сладкого рассыпчатого печенья, они сняли верхнюю одежду и развесили ее на половинке ножниц над горящей свечой. Затем еще немного побеседовали, накинув на плечи — один на троих — старый шерстяной носок…

— Вот смешно, — заметила Арриэтта, — сидеть в носке внутри ботинка.

Но Под, глядя на пламя свечи, тревожился, что они зря ее тратят, и когда одежда их немного подсохла, погасил свечу.

Уставшие до предела, они легли, наконец, на мешки и прижались друг к другу, чтобы было теплее. Последнее, что услышала Арриэтта перед тем как уснуть, был ровный шум дождя, барабанившего по коже ботинка.

Первой проснулась Арриэтта. «Где это я?» — с удивлением подумала она. Ей было тепло, даже жарко, — с двух сторон от нее лежали Хомили и Под. Повернув слегка голову, она увидела в темноте три маленьких золотых солнца; прошло несколько секунд, прежде чем она догадалась, что это такое. И тут все, что произошло вчера, всплыло у нее в памяти: их бегство из дома, живая изгородь, через которую они, как безумные, пробирались в сад, утомительный путь в гору, дождь, ботинок… Маленькие золотые солнца, поняла Арриэтта — это дырки для шнурков.

Арриэтта осторожно села. Ее охватила благоуханная свежесть. Через вход в ботинок, она увидела, словно в рамке, чудесную картину: освещенная мягкими лучами солнца чуть колышущаяся трава, примятая там, где они вчера пробирались, таща за собой мешки; желтый лютик — липкий и блестящий на вид, словно только что выкрашенный масляной краской; на рыжевато-коричневатом стебле щавеля — тля, такого нежно-зеленого цвета, что против солнца она казалась совсем прозрачной. Муравьи их доят, — вспомнила Арриэтта. — Может, и нам попробовать?

Она проскользнула между спящими родителями и как была — босиком, в ночной кофточке и нижней юбке — отважно вышла наружу.

Был прекрасный солнечный день — от омытой дождем земли поднималось множество ароматов. «Вот об этом, — подумала Арриэтта, — я всегда и мечтала, это я и представляла себе, я знала, что это существует на свете… знала, что мы это увидим!»

Она пробиралась в траве, орошающей ее ласковыми, теплыми, согретыми солнцем каплями; спустилась немного вниз по направлению к изгороди, выбралась из густорастущей высокой травы и вошла в неглубокий ров, где вчера вечером, в темноте, под дождем, ей показалось так страшно.

Дно рва было покрыто теплой наощупь грязью, которая быстро сохла на солнце; от него к живой изгороди поднималась невысокая насыпь. Ах, какая чудесная это была насыпь, с множеством корней и крошечным папоротником, с небольшими песчаными норками, с листьями фиалки, с розовыми звездочками смолки и то тут, то там, с шариками более темного алого цвета — лесной земляники.

Арриэтта стала взбираться наверх, — неторопливо, блаженно, нежась под теплым солнцем; ее босые ноги без труда находили путь, не то, что неуклюжие ноги людей. Арриэтта сорвала три земляничины и с наслаждением их съела, лежа на спине на песчаной площадке перед мышиной норой. Отсюда ей было видно все пастбище, но сегодня оно выглядело по-иному, — такое же огромное, как и раньше, так же странно поднимающееся к небу, но светлое и полное жизни под лучами утреннего солнца. Теперь все тени шли в другом направлении и казались влажными на сверкающей золотом траве. Арриэтта увидела вдали одинокую купу деревьев; по-прежнему казалось, что они плывут по травяному океану.

Она подумала о страхе матери перед открытым пространством. А я бы пошла через это поле, — сказала себе Арриэтта, — я бы куда угодно пошла… Может быть, так же думала и Эглтина? Эглтина, дочка дяди Хендрири, которую, по словам родителей, съела кошка. Неужели если ты смел, то обязательно попадешь в беду? Неужели действительно лучше, как ей внушали родители, жить потихоньку от всех в