Вот она, сидит передо мной, одетая в самые интимные вещи…

— Элис? Эй? Могу я чем-то, гм?..

А затем я, кажется, вздрогнул очень сильно, потому что внезапно ее рука взлетела, указывая, надо полагать, направление — она изогнула запястье, взмахивала кистью туда-сюда — кажется, куда-то за спину. Она по-прежнему смотрела: смотрела на меня в упор. И только сейчас я понял, что это за запах — запах, который неожиданно сгустился вокруг меня, — это сигара, вот это что. Безошибочно узнаваемый аромат хорошей гаванской сигары. Так. Так-так-так.

— Что, гм, — что, Элис? Тебе что-то нужно?..

Но нет: ни слова. Я проследил траекторию ее запястья, которое дергалось все маниакальнее и настойчивее. Я двинулся вокруг нее. Испугался ли? Конечно. Но, по-моему, я был словно за пределами страха: за стеклом, с другой стороны. Заледенел, совсем как Элис.

Но. Что бы я ни ожидал там увидеть, там оказалось совсем иное. Потому что на кушетке у окна, до сих пор от меня скрытой, жестоко дисгармонируя со всей окружающей обстановкой, в немалом раздрае вытянулся… бродяга. Бездомный. Невероятно, да, я знаю — но передо мной лежал мистер Вонючка Мэри- Энн, и я с трудом мог доверять собственным чувствам. Я попятился — тревожно посмотрел на Элис, но она не обернулась. Рука ее по-прежнему изгибалась назад, и кисть трепетала в воздухе. Я сглотнул и осторожно приблизился к видению. Длинные спутанные волосы закрывали его лицо — и против собственной воли я внезапно схватил их и отбросил с его глаз. После этого случилось сразу несколько вещей. Недокуренная сигара все еще дымилась в его пальцах, а волосы — они слишком далеко соскользнули под моей дрожащей рукой: словно я каким-то образом нечаянно снял с парня скальп. Обнажилась белая восковая кожа — а затем, когда волосы вовсе слетели с него, я увидел — и меня затошнило от волнения, — милые черты Лукаса, застывшие в гримасе удивления — он был застигнут врасплох и бесконечно потрясен смертью.

Итак. Что я могу сказать? Даже теперь, по прошествии времени, что полезного могу я вам сказать? Люди изо всех сил стараются — уж я-то стараюсь — выразить, хотя бы чуть-чуть донести (до других, тех, кто снаружи) подлинную меру личной катастрофы. Это, я думаю, так непросто потому, что собственно уход, застылый и окоченелый, всего лишь одного человеческого существа, не бывает (для других, тех, кто снаружи) грандиозным или даже неодолимым. Люди умирают, мягко объясняют они, все время, ежеминутно. Что чистая правда — чистая, на мой взгляд, до полной бесполезности, ибо она совершенно не защищает от жестокости результата. Это бесконечная рябь (сперва, пока еще не веришь, эта рябь, настойчивая, горячая и едкая, беспрестанно набегает на подножие твое, и ты содрогаешься от шипения неутомимой коррозии). За этим следует — и для кого-то сей миг наступает быстро, очень быстро — полное разрушение не только тебя, но и всего, к чему ты прикасаешься: это ужасно — ты на мели, дрожишь, потерял голову, в кольце осады совершенно сатанинской и невозможной парочки: пелены тупости и нерегулярных, но крайне яростных залпов стрел, и каждое острие находит цель, и ты задыхаешься и вопишь от боли, а раны либо затягиваются ненадолго и перестают мучить тебя, либо кошмарно воспаляются, и тогда налетает шквал обволакивающего огня, и ты орешь, и пытаешься сбить пламя, и только жаждешь избавиться от себя самого. И… во время кратких передышек относительного покоя (они размягчают тебя, эти маленькие дьяволы, перед грядущей неотвратимой бойней)… приходит страх. Страх, о да: этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал. Но для других действовало… иначе. Разнообразно. Итак. Я попытаюсь провести вас через это. Договорились? Как-нибудь. Я попытаюсь как-то вернуть нас в тот миг. В миг, когда я обнаружил его — когда мы с Лукасом были рядом, оба удивлены донельзя. Меня переполняла тошнота, и все-таки я тут же услышал шквал своих воплей, обрушенных на Элис, — мешанину лихорадочных вопросов, что была еще ужаснее из-за моих потрясенных вскриков.

— Господи! В смысле — Иисусе, Иисусе, Элис! Что… О не-е-е- ет, Лукас, — пожалуйста! Пожалуйста, не!.. Друг, дорогой!.. Элис! Поговори со мной! Иди сюда и… о господи, о боже, я!..

Слезы — брызнули слезы: частые и горячие — выдавились сквозь сморщенные, расплавленные веки. Губы затвердели и поползли куда-то в сторону от зубов, казавшихся такими крепкими и надежными, но тоже повергнутыми в ужас. Затем я ощутил, как чья-то рука вцепилась в мое плечо — Элис подошла и встала у меня за спиной, и я ощутил жар ее дыхания, испорченного привкусом проглоченных слез, скрежетом еще клокочущего в горле едва подавленного горя.

— Помоги мне… — прошептала она. — О господи, пожалуйста, Джейми, — помоги мне. Помоги мне.

Я, наверное, замотал головой. Как, ради всего святого, я могу теперь помочь кому бы то ни было?

— Ты?.. Позвала кого-нибудь? Кто-нибудь?..

Я попытался: попытался вести себя спокойно и практично. Все слова плясали вокруг меня: «скорая помощь», врач, полиция — вроде такие жизненно важные, но совершенно и вопиюще очевидно, что нет. Новая волна судорог, шока и резкой боли: она сотрясла нас обоих — пронзила нас с ног до головы. И молчание ее сказало мне «нет» в ответ на все мои хриплые и запинающиеся вопросы.

— Как он?.. Почему он одет как?.. Как случилось, что он?..

Я повернулся к ней — и она, Элис, уже потихоньку оживала: подобрала что-то и обернула вокруг себя — платье, может быть… да, помнится мне, потому что она была в нем потом. Потом, когда все узнали.

— Помоги мне, Джейми, — переодеть его, хорошо? Снять с него все это — тряпье. Помоги мне.

Я стоял столбом, не веря ни единой мельчайшей детали. Но Элис уже засуетилась — бросилась в гардеробную (по дороге сбросив туфли на шпильках) и быстро выскочила оттуда с очередным чудесным костюмом Лукаса — темно-бордовым он был, этот костюм: темно-бордовым, — а потом она потянула стоячий воротничок заплесневелого пальто, облегавшего его плечи, — дернула узел гнилого старого кашне. Я встал на колени, чтобы ей помочь. Я чувствовал, если я вообще в этот миг что-то чувствовал, что воистину обязан. Она подозрительно умело это делала, Элис. Я отвернулся, когда она взялась за брюки, но потом вынужден был повернуться и обнаружил, что глазею вовсю. Ноги его были странно коричневыми: наблюдение совершенно неуместное, но я никогда этого не забуду.

— Надень на него рубашку, Джейми, — пожалуйста. Прошу тебя.

Руки Лукаса не окостенели. Их мягкая внутренняя сторона — я ощутил, как она отдала мне свое последнее тепло. Должно быть, я совершенно пропустил целые минуты этого поразительного предприятия (вылетели из головы или же стерлись из памяти), потому что вскоре — я по-прежнему вздыхал и вскрикивал, плакал и суетился, — Лукас, мой Лукас, сидел передо мной, одетый словно принц, позволяя Элис причесать ему волосы двумя щетками с серебряными ручками и осторожно взбить пряди над ушами. Затем она наклонилась, собрала разбросанное по полу старое барахло (спутанный парик, раззявленные ботинки без шнурков) и словно заставила их по волшебству мгновенно испариться — пришла, ушла — носилась вокруг. Чувства мои кружились в жестоком вихре, колени мерзли и дрожали. Я сел на стул почти рядом с Лукасом.

Теперь Элис протягивала мне телефон. Она крепко цеплялась за трубку побелевшими, костлявыми пальцами, она одеревенело тянула руки и раз за разом тыкала трубкой мне под нос. Глаза ее, увидел я, в панике подняв голову, были широко раскрытыми (мокрые и настойчивые) — и, о боже, совсем как глаза Лукаса (и мои, я уверен — как и мои), по-прежнему очень удивленными.

— Что?.. мне сказать? — промямлил я. — Гм? Элис? Кому я звоню? Как он?.. Тебе не кажется, что ты