результаты, у Марио, рядом с Олд-Кент-роуд, потому что он по доброте душевной тебе говорит, приятель, — даже и не думай обо всех этих пидорских забегаловках в Уэст-Энде, там тебя никогда не накормят полноценным обедом из трех блюд, как у Марио, и всего-то за двенадцать с половиной фунтов на человека за все, здорово, правда? К тому же он знает старого Марио — да и отца его, если честно, знал, — поэтому им всегда предлагают, о господи — ебаные мятные шоколадки, и если я хочу себя побаловать, то надо лишь отправиться туда и шепнуть его имя Марио, а уж тот обо мне позаботится — кстати, а имя-то свое он уже говорил? Да, говорил — говорил: тебя зовут Эрн, Эрн, о господи, помоги мне, — твое имя — гребаный Эрн.
И когда я объяснил ему как можно яснее — стараясь не нанести при этом смертельную обиду (поскольку я не мог рисковать, ясное дело, быть немедленно вышвырнутым посреди Доков со всеми своими сумками и коробками) — что, к его сведению, я на самом деле не заинтересован в беседе, он лишь сгорбился и начал бесконечный пронзительный и жалобный монолог — и мне пришлось спасаться мыслью о том, что уже недалеко осталось, не может быть, чтобы далеко (хотя, о боже, я уверен, что по этой улице мы уже проезжали), и ради Христа, Джейми, ты уж постарайся, удержи остатки самообладания, прикури очередную сигарету и сосредоточься на хорошем и приятном — мое прекрасное новое жилище в Печатне Лукаса, например (если мне судьбой предназначено когда-нибудь вновь увидеть это место), и как здорово было бы попросту нагнуться и всадить чертову вилку прямо в жирный и глупый Эрнов загривок.
— Врачи… — затянул он. — Что они понимают? Ась? Каждую неделю новые указания. Читаешь газету и не знаешь, что думать. Алкоголь вреден…. алкоголь не вреден… сахар вреден… сахар не вреден… яйца, и вот еще: молочное. Молочное вредно… молочное не вредно… потом они говорят, что говядина вредна… а баранина не вредна…
Теперь я наверняка знал, что мы уже проезжали мимо этого проклятого розового многоквартирника, вон того — может, даже дважды. И на этот раз я так взбеленился, что даже заорал: «Вон там! Прямо за углом! Перекресток. Поворачивай налево на перекрестке!»
Такси даже не притормозило; оно радостно прошелестело мимо.
— Чуть подальше, может, развернемся, — уверил меня водитель. — Да. А потом они передумывают и говорят, что баранина вредна… и белый хлеб — они говорили, что он вреден… а теперь говорят, что не вреден… в общем, я чего хочу сказать, хочу сказать — что вообще тут думать? В смысле — по правде: все это дерьмо — оно здорово выводит из себя, верно? Свихнуться можно. Здесь нельзя повернуть налево, папаша. Я привык, что можно. А потом они закрыли поворот нафиг. Проектировщики дорог… да что они смыслят? А? Делают дорогу односторонней… а в следующий раз она уже двусторонняя… открывают тебе замечательное кольцо… а потом выясняется, что ее вообще закрыли… Денек бы хоть такси поводили, а потом планировали бы дороги. Они ничего не смыслят, планировщики эти. Совсем как наше чертово правительство…
— О боже. О боже…
— Обещают подбросить деньжат Государственной службе здравоохранения… а потом не подбрасывают. Моя Вера ждет операции на желудке с позапрошлой Пасхи. Потом говорят, что дадут больше денег на образование… и не дают… а потом читаешь, как они обещают вложить все эти деньги в общественный транспорт… но не вкладывают… вот почему люди все больше ездят на такси, если хотите знать мое мнение: возни меньше.
Такси наконец остановилось. Водитель просто сидел, укутанный аурой сосредоточенного безразличия, балансирующего на грани абсолютно поразительного. Джейми низко наклонился, чтоб удобнее было разгружать барахло (но все равно умудрился хорошенько приложиться головой — и, поскольку он еще был наполовину слеп и слаб от вспышки боли и последующей ноющей муки, каким-то образом, блядь, умудрился треснуться еще раз).
— Не выношу эти дурацкие бумажные деньги… — презрительно проныл таксист, когда Джейми протянул ему львиную долю вырванных этим утром у строительного общества отступных. — В смысле — издевательство, правда? Если заглянуть в суть дела. А вот когда дело доходит до войны — о да: на это у них всегда найдутся деньги, правда? Посмотрите, до чего дошло — у американцев теперь есть умные ракеты. Думаю, у нас они тоже есть…
Джейми уже выгрузил остатки пожитков — и, боже, он так, оххх — так страстно жаждал избавиться наконец от этого клятого Эрна, навсегда, навсегда, безопасно свернуться в материнском лоне. Однако еще ждал сдачи (хоть дурацкими бумажными деньгами, хоть нет). И пока он лихорадочно пересчитывал свои бесконечные сумки и коробки в ожидании неизвестно сколь малой величины, кою водитель соизволит дать ему на чай, Джейми неожиданно обнаружил огромный, квадратный, очень заметный знак на стене Печатни, довольно высоко, слева от дверей. «Преступившие границу будут преследоваться по закону», гласил он (вот, собственно, и все) — сия надпись была довольно искусно вырезана на основательной толстой плите — наверняка, некий сланец, заключил Джейми. Всякие вульгарные маленькие буквы-наклейки или готовые знаки недостойны Лукаса. И все же странно, поскольку прежде, одержимо слоняясь в тени здания, Джейми ни разу этой надписи не замечал; видимо, новая, предположил он. И, господи боже, знаете, — они были повсюду, подобные знаки. Джейми хорошо помнил их с детства. Они тщательно утверждались как одна из немногих надежных вещей: если ты забредал в такое место, что распаляло воображение юноши (горячило кровь) — неодолимо притягательную грань темнейшей и блестящей зелени, столь быстро переходящей в дремучий, угольно-черный лес, например, или, может, пахнущую дизелем паутину подъездных железнодорожных путей, резких и лязгающих, — там непременно стоял знак, символ запрета с вытянутой рукой, ладонью к тебе. Джейми тогда считал, что более или менее понимает значение слова «преступивший», поскольку оно ведь из какой-то старой молитвы или вроде того, да? грубо говоря, можно считать, что оно обозначало некоего удачливого и, несомненно, взрослого человека, который делал все, что ему заблагорассудится. Однако он будет «преследоваться по закону» — забавно: одному богу известно, откуда ему в голову пришла эта мысль (он ведь был совсем ребенком) — но он был совершенно уверен, что это каким-то образом неизбежно ведет к смерти от электрического разряда. И потому он никогда, за все свое детство ни разу и не подумал нарушить ясно очерченные границы подобного знака хотя бы на дюйм, свято веря, что, если когда-нибудь в приступе сумасшествия он до комка в горле набрался бы смелости хотя бы возмечтать о подобном действии… что ж, тогда его следующий шаг непременно гарантировал бы гром, а затем шипение обжигающей, ослепляющей молнии, и все, что осталось бы от Джейми, дабы отметить его первый и последний акт преступления на земле, — это лениво дымящаяся, обугленная, коническая кучка пепла.
Детские глупости, естественно, — но Джейми тем не менее признал, что от этого знака здесь ему стало слегка не по себе, даже если предостережению и не удалось, как, несомненно, удалось бы в те далекие давние годы, перепугать его до смерти (заставить побледнеть и задрожать).
— Пол-лимона за штуку? За эти умные ракеты? Ничего удивительного. Так, погодите, — вы мне сколько дали — тридцать, верно?
И тут Джейми разглядел группку людей, наполовину скрытых в тени больших двойных дверей, возле одной распахнутой створки. И конечно же они смотрели, да? Ну конечно, смотрели.
— Лимон?.. Два лимона?.. Не удивлюсь. Ну ладно — значит, я должен вам два — а может, скажем, что мы в расчете, а? Три лимона?.. Пять лимонов?.. Я хочу сказать — кто считает? Потому что говорю вам, дружище, — с этими умными ракетами может быть сколько угодно.
Джейми отмахнулся. Он окончательно забыл, сколько денег ему должны, а может, и не должны — так что давай, валяй, чертов Эрн: прикарманивай свои пять лимонов или о чем ты бормочешь, — и, пожалуйста, уговори свое черное урчащее такси совершить свой знаменитый ловкий разворот, а затем обещай мне, что мигом свалишь отсюда прямиком в ад.
— Это ж надо! — услышал Джейми женский голос, когда побрел, довольно неуклюже, да, потому что
