могут начаться волнения, чего доброго вспыхнет бунт. Пожалуй, разумнее успокоить эту особу навеки. Но, глянув на Клеопатру еще раз, он вдруг припомнил ее отца. На протяжении всей своей долгой жизни Антипатр хранил верность двум пропадавшим в походах царям; как ни крути, честь дороже гордыни. Он не пойдет на предательское убийство.

— Сейчас ненадежные времена. Сарды пока не задеты войной, но она еще не закончена. Если я выполню твою просьбу, то не смогу тебя здесь защитить.

— Можно ли говорить о какой-либо защищенности в нашем мире? — с грустной улыбкой спросила она.

Именно эта потерянная улыбка впервые вызвала в нем чувство жалости к ней.

Царская армия свернула свой лагерь. Щедро одаренная и вежливо выпровоженная Птолемеем за пределы Египта, она устремилась на север, к месту, куда по уже имевшейся договоренности должен был прибыть со своим войском и Антипатр.

Со дня смерти Александра не прошло и двух лет, а оба полководца, выбранные для опеки недееспособных пока что царей, погибли. Их полномочия были переданы Пифону и Арибе.

Среди порученных их вниманию членов царской семьи только Роксана хорошо знала павшего в сражении Кратера. С ним в составе тылового обоза она возвращалась из Индии, пока Александр в Гедросийской пустыне укорачивал себе жизнь. Безусловно, этот овеянный славой воин был ей более по душе, чем Пердикка, и она с нетерпением ждала, когда он вновь возьмет ее с сыном под свое покровительство. Для встречи с ним Роксана даже приготовила новый наряд, ее скорбь по Кратеру была вполне искренней. Оба новых опекуна не внушали доверия. Пифон в своей истовой преданности Александру всегда относился к ней как к некой походной наложнице, которая должна знать свое место. Ариба же, как она подозревала, вообще отдавал предпочтение мальчикам. Кроме того, они навещали ее только вдвоем — мера предосторожности, которую оба сочли не лишней.

Эвридика знала о Кратере лишь понаслышке. Однако, получив известие о его гибели, она облегченно вздохнула. В славе этого человека таилась угроза манившей ее к себе власти, власти куда более могущественной, как она быстро сообразила, чем та, которой обладали ныне два неприметных военачальника, получивших по стечению обстоятельств высокие звания царских опекунов.

Вскоре после египетского бунта она почувствовала, что в армии происходит что-то неладное. Общий настрой солдат стал другим. И это при том, что им удалось успешно свергнуть своих недалеких и своевольных вождей, а кто-то даже обагрил руки кровью. Они выиграли, но внутренне словно бы ослабели, а не окрепли после этого выигрыша. Да, до взрыва всеобщего гнева с ними обходились жестоко, их посылали на верную и напрасную гибель, и они не раскаивались в содеянном; однако подпитывающая их уверенность в своей правоте куда-то девалась. Ее сменили смутное беспокойство и душевная пустота.

Пифону и Арибе не удавалось заполнить этот провал. Воины, разумеется, знали Пифона в лицо, как знали всех восьмерых царских телохранителей, но так уж случилось, что в нынешнем составе армии почти не было ветеранов, служивших у него под рукой. Практически он оставался темной лошадкой и не мог, конечно, вдохнуть в них новую веру. А отношение к Арибе определялось тем фактом, что при Александре он не выделялся никакими особенными достоинствами. Ну, занимался какими-то там художествами, но это мало интересовало солдат.

Однако если бы хотя бы в одном из них люди учуяли жар неукротимого внутреннего огня, то армия могла бы воспрянуть, а сейчас она была подобна своре хорошо вышколенных собак, лишившихся своего псаря. Оба опекуна с тревогой отнеслись к своим новым обязанностям, оба старались избегать чреватых беспорядками ситуаций, опасаясь возможных заговоров и мятежей, оба с умеренным рвением делали лишь то, что должно.

В общем, действие разыгрываемого спектакля затягивалось, сюжет провисал. Зрители ерзали, кашляли и зевали, они уже потихоньку доставали из рукавов яблочные огрызки, мятые луковицы и хлебные корки, но все еще не решались забросать ими главных героев. Создавшаяся сценическая ситуация была бы просто подарком для любого талантливого исполнителя вторых ролей, ищущего малейшего случая привлечь к себе зрительское внимание. Эвридика, дожидавшаяся именно такого момента, почувствовала, что публика заскучала, и поняла: пришло время явить себя ей.

Если бы в составе движущейся на север армии все еще находились умудренные жизненным опытом ветераны, служившие под началом Пифона, то кто-нибудь из этих неразговорчивых, но все примечающих старослужащих непременно заглянул бы к нему в палатку и проронил: «Со всем почтением, командир, хочу заметить, что молодая жена царя Филиппа бродит по лагерю и морочит парням головы. Нет-нет, эта морока не имеет ничего общего с любовными шашнями: дама отлично сознает, кто она и кто мы, однако…» Но смекалистые ветераны Пифона отправились на родину вместе с Кратером, нагруженные золотом, щедро выплаченным им Александром. И именно поэтому Эвридика практически беспрепятственно обзаводилась союзниками и готовыми верно служить ей осведомителями.

Ее главной трудностью был Филипп. С одной стороны, он являлся необходимым действующим лицом представления, но с другой — мог достойно исполнять свою роль не более нескольких минут. Его помощь в наборе сторонников вполне могла привести к краху замысла, а ее излишнее самоуправство — к скандалу.

«И все-таки, — думала Эвридика, — среди моих предков больше царей. В конце концов, он всего лишь сомнительный отпрыск младшего царского сына, незаконно захватившего трон! А мой отец был бы законным царем, если смог бы им стать, и, главное, я являюсь его законной наследницей. Разве я не могу действовать по собственному почину?»

Первыми она постаралась привлечь на свою сторону уже знакомых ей воинов. Своих спасителей в злосчастной стычке на пути в Сарды, добровольных охранников царской стоянки в Египте и тех раненых, которые выжили после позорной попытки форсировать Нил. Вскоре многие во время марша стали искать случая заглянуть в ее фургон и почтительно осведомиться, не нуждаются ли они с царем в чем-нибудь. Эвридика приучила Филиппа, частенько сопровождавшего ее на лошади, с улыбкой приветствовать подходящих воинов и проезжать немного вперед. Таким образом снималась неловкость, и последующие разговоры она уже вела словно бы с молчаливого одобрения государя.

Вскоре окольными путями по армии расползлись слухи, что у царя появился неофициальный отряд охранников, которым командует его жена. Эти люди ходили с гордым видом, их число неуклонно росло.

Маршевая колонна продвигалась вперед со скоростью пехотинцев, что сильно растягивало ее. Один из сторонников Эвридики, молодой командир, имевший обыкновение то и дело поминать Александра (они все были помешаны на этих воспоминаниях, и она вскоре поняла, что в таких случаях лучше помалкивать, давая им выговориться), как-то сказал, что Александр частенько бросал движущиеся черепашьим шагом войска и уезжал на охоту с друзьями. Эта идея привела ее восторг. При здравой снисходительности командиров в этих мирных краях группе конников ничего не стоило отпроситься на дневную прогулку, получив повеление вернуться в строй на закате. А Эвридика, не спрашивая ничьего разрешения, стала ездить с ними, переодевшись в мужское платье.

Конечно, известие о таких прогулках быстро распространилось по армии, что вовсе не повредило ее популярности. Вдохновляемая на удивление отзывчивой публикой, она уже разыгрывала перед ней много разных ролей. Доверчивый храбрый юноша, наивная девушка, нуждающаяся в защите, гордая царица исконно македонского рода — во всех этих ипостасях зрители дружно приветствовали и поддерживали ее.

На горных пастбищах, деля со своими сопровождающими утреннюю трапезу и запивая разбавленным вином ячменные лепешки, она порой рассказывала им о македонской царской династии. О своем прадеде Аминте и о его отважных сыновьях Пердикке и Филиппе. Оба эти царя — ее деды — сражались с иллирийцами на спорных землях, где Пердикка нашел свою смерть.

— И вот за героизм и мужество царем после него выбрали его младшего брата Филиппа. Мой отец тогда был еще слишком мал для трона, о нем в тот момент никто даже не вспомнил. Но он никогда не сомневался в правомерности народного выбора, храня неизменную преданность правящему государю, а когда Филиппа убили, лживые языки оклеветали отца, и собрание приговорило его к смертной каре.

Солдаты жадно внимали ее рассказам. Всем этим людям сызмальства доводилось слышать много всякого о страстях, пылавших в царской семье, но наконец сама царица снизошла до того, чтобы поведать