позволяли остатки барской спеси.

Соня этого стыдилась, но пока не могла изжить в себе эту спесь. Именно поэтому и начала приглядываться к Александру Романову. Так звали Васькиного домашнего учителя. Был он студентом и вообще-то казался человеком если не новым, то вполне передовым. А уж если не повезло уродиться тезкой и однофамильцем бывшего императора и нынешнего великого князя, то ведь он в этом не виноват.

Был бы артист – взял бы псевдоним. Сделался бы каким-нибудь Алессимо Романеску. Или Алессандро Романчини. Или Бартоломео Кьянти. Но Александр Романов не был артистом и псевдонима брать не собирался. К сожалению, на Рахметова – с его волнующей красотой и статью Никитушки Ломова – студент не тянул: тощ и прыщеват. Соня с детства часто слышала от отца выражение: «За неимением гербовой пишут на простой!» – и усвоила его довольно прочно.

– Послушайте, Романов, – небрежно сказала Соня, подойдя к нему в классной комнате. – Я вон там, под своей кроватью, сережку потеряла, пойдемте, поможете мне ее искать.

Романов покраснел, вскочил, побежал за Соней, как пес. Понял, зачем зовут? Неужели… Хорошо бы, чтобы не пришлось объяснять! Хорошо, если бы он первый к делу подступил, по-новому, смело, решительно, по-мужски. Соня отдалась бы ему. Ах, ужасное слово! Нет, отдаться может какая-нибудь мещанская курица вроде сестры Маши. А новая женщина, какой собирается стать Соня, должна всего добиваться сама, брать своими руками!

И, закрыв дверь, она требовательно уставилась на студента. Тот уткнулся носом в пол и старательно искал сережку. Ничего-то он не понял…

– Ну вот что, Романов, – требовательно проговорила Соня. – Я желаю стать новой женщиной.

Студент поднял голову и посмотрел озадаченно.

– Да-да, Софья Львовна… Конечно…

Ничего не соображает, вот ужас!

– Я не могу стать женщиной без мужчины!

– А… что? – Романов сделался красен как рак, но с колен не встал.

Соня со вздохом задрала юбки. Панталон она нынче не надела – зачем, тепло! Она и корсет не носила дома, вот еще, свободу свою стеснять! Когда Романов увидит ее нагое естество, уж он, разумеется, сообразит, что к чему! Пол заскрипел, послышались какие-то странные звуки… Топот, что ли? Соня уронила юбки, которые мешали смотреть, и увидела, что Романов кинулся прочь! Дал стрекача!

Ну что ж, молодого человека можно понять. Он слишком боялся потерять тепленькое местечко в доме Льва Николаевича Перовского, куда попал по великой протекции, а потому и бросился наутек, подвернул ногу, упал и сделался к дальнейшему сопротивлению неспособен.

Соню это даже тронуло. Совсем как Рахметов, сбежавший от своей возлюбленной! Но Софья Перовская – не та анемичная вдовушка, которая покорно сложила ручки и ждала.

Она ждать не станет!

И вообще, Жюли, которая советовала Вере Павловне: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» – проститутка. Не ее же слушаться, в самом деле!

Соня подошла к упавшему и, зафиксировав поврежденную конечность (девица Перовская с детства испытывала склонность к медицине), все-таки овладела молодым человеком, который не смог оказаться неблагодарным и удовлетворил ее желание, забыв о ноющей ноге.

Решительная особа была разочарована. Кровь да боль… Однако чувственность ее, та самая гипертрофированная чувственность, которая в будущем изменит ее характер, образ жизни и приведет к последствиям поистине разрушительным, пробудилась. Не прошло и дня – кровотечение прекратилось, боль утихла, а передок так и зудел! – Соня предприняла новый штурм «Рахметова».

К сожалению, она забыла, в каком многонаселенном доме живет. Домочадцы, множество прислуги… История сия не могла остаться тайной. У стен здесь были уши, у окон – глаза. Губернатору донесли о случившемся. Студента секли на конюшне, словно крепостного, а потом пинками выгнали вон, ну а университетское начальство постаралось снабдить его волчьим билетом.

Блудную же дочерь отец отволтузил собственноручно, да так, что мать валялась в ногах у мужа, умоляя оставить бывшую девицу Перовскую живой и не изувеченной. Чудом уняли гнев отца, оскорбленного классовой неразборчивостью любимой дочери! Правильнее, впрочем, будет сказать – некогда любимой. С тех пор – как отрезало!

Великий князь сделался странным. Словно мало стало тех плотских утех, которые давала ему Мари. Что за манеры – разговоры в постели?! Мари чувствовала себя дурой, когда он вдруг начинал говорить… о стихах. Это ведь для чувствительных барышень!

А когда убили Пушкина? Мари устала слышать это имя на каждом шагу. На время его агонии и погребения все свидания цесаревича с его фавориткой отменили. А при первой же встрече он вдруг рассказал, что некоторое время назад ему передали записку от Василия Андреевича Жуковского, его воспитателя. Там говорилось: «Пушкина нет на свете. В два часа и три четверти пополудни он кончил жизнь тихо, без страдания, точно угаснул. Жуковский».

– Знаете, Мари, – тихо произнес Александр, – я был так потрясен, что ничего не мог делать. Даже дома оставаться не мог. Оделся и пошел на набережную Мойки, где жил он. – Это слово прозвучало с особенным волнением. – Я спрятал нос в воротник шинели, чтобы меня не узнали, хотя, конечно, на меня никто не обращал внимания. Там стояла очередь желающих войти в дом и поклониться покойному Пушкину. Я встал за каким-то господином, да вдруг застыдился да ушел.

– Ах, Боже мой, – воскликнула Мари, – как же вы смогли выйти из дворца незамеченным?

Александр посмотрел на нее недоумевающее, словно она изрекла несказанную глупость.

– Взял и вышел из Салтыковского подъезда, что особенного?

– И вас не остановили?!

– Разве я какой-нибудь преступник, чтобы меня останавливать? – усмехнулся Александр.

Мари спохватилась. Не о том она говорит… Понятно, надо о Пушкине!

– Чего же вы застыдились, отчего не пошли на покойника посмотреть? – спросила она, с трудом скрывая зевок.

Александр уставился на нее, будто она сказала нечто несуразное, и воскликнул:

– Вы не поймете! – И ушел.

Подобные сцены повторялись. А потом случилось нечто пострашнее всяких сцен.

В свите великой княжны Марии Николаевны появилась новая фрейлина – Ольга Калиновская. Она была дочерью Иосифа Калиновского, сторонника русского владычества в Польше. Николай благоволил к Калиновскому и после его смерти решил облагодетельствовать его осиротевшую дочь. Он всегда был щедр к своим друзьям и их семьям: Ольга мигом оказалась в Петербурге и была зачислена в штат фрейлин великой княжны Мэри.

Она не была такой уж красавицей, Мари Трубецкая выглядела гораздо привлекательнее, это подтверждали многие. Ольга Калиновская была попроще. Вкрадчивая, нежная со своей неяркой славянской прелестью. И тем не менее лишь только она появилась, а великий князь Александр уже глаз не мог от нее отвести.

Встретились они на балу.

То-то было замечено, что великий князь чрезвычайно оттачивает танцевальные навыки. Причем брал он уроки танцевания именно в бальном костюме, чтобы не казаться слишком натянутым, когда придет пора надевать чулки и башмаки. Конечно, вальсировал он еще слабо, но старался! Мари поначалу думала, что ради нее он пытается одолеть свою неловкость и застенчивость. Как бы не так!

Ради той, которую увидел на бале-маскараде… Ах, эти маскарады!