У меня муж ревнивый.

— Так уж и муж, — недоверчиво сказал Юрий, втайне радуясь отказу, но упорно продолжая играть роль добродушного камчадала. — Разве в вашем возрасте разрешается выходить замуж? Вы же совсем девочка!

— Извините, — смеясь, сказала Настя, — но мне действительно пора.

Филатов в третий раз звонко хлопнул себя по лбу, рассыпался в неуклюжих извинениях и ушел. Он был разочарован: фактически визит в больницу, где работала Ника, ничего не дал. Еще один день пропал впустую, еще одна ниточка оборвалась раньше, чем он успел за нее как следует потянуть. Что с того, что он побывал у Ники на работе? Да ничего! Теперь, когда эта попытка провалилась, Юрий понимал, что ничего иного и нельзя было ожидать. Да он и не ждал — он просто надеялся, войдя в отделение, столкнуться в коридоре не с разговорчивой Настей, а с Никой…

Немного утешало его только одно: смешливая Настя была первой и пока что единственной женщиной на свете, которую Юрию Филатову удалось обмануть.

… Проводив долгим внимательным взглядом украшенный московскими номерами потрепанный джип липового камчадала, медсестра Настя Стрешнева отошла от окна. Снаружи в окно опять толкнулся тугой ветер, с шумом швырнул в стекло горсть песчинок и с разочарованным вздохом унесся прочь — трепать прически старым соснам в лесопарке. Небо совсем потемнело, налилось чернильной синевой. Краем глаза Настя заметила за окном бледную вспышку, и почти в то же мгновение ударил оглушительный гром, от которого по всему коридору мелко задребезжали стекла. Где-то с треском упала незапертая фрамуга, послышались встревоженные голоса, ворчание санитарки Петровны. Потом фрамуга хлопнула снова — на сей раз закрываясь, — щелкнул, входя в гнездо, тугой шпингалет.

— Расходитесь, расходитесь, симулянты, — услышала Настя сердитый голос Петровны. — Ишь, отъелись на казенных харчах! Без рук, без ног, а скачут, что твои кенгуру! Лежали бы себе спокойно в койках, поправлялись… Грозы, что ли, не видели?

— Первая гроза в этом году, — задумчиво произнес мужской голос, обладатель которого, похоже, не обратил ни малейшего внимания на воркотню Петровны.

— Да, — подхватил другой. — Люблю грозу в начале мая…

— Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром так долбанет из-за сарая, что хрен опомнишься потом, — дурачась, добавил третий голос, хриплый, прокуренный.

— Марш по палатам, кому сказала! — сварливо закричала Петровна. — Убирать мешаете, калеки хромоногие! Вот я главному на вас пожалуюсь! Вылетите из отделения за нарушение режима, посмотрите тогда, кто опомнится, а кто нет!

Настя брезгливо сморщила изящный носик. У нее возникло труднопреодолимое желание пойти туда, откуда доносились голоса, и сделать санитарке замечание, указав на то, что она не имеет права грубить больным и что главный запросто может выкинуть вон из отделения не только и не столько пациентов, которые вовсе не нарушали режим, стоя у окна, а ее, старую корягу, на место которой всегда найдется кто- нибудь помоложе и, главное, повежливей. Впрочем, что с нее возьмешь, с этой Петровны? Она всю жизнь в медицине — сестрой, а теперь вот, как вышла на пенсию, санитаркой. Ее уже не переучишь. Так уж повелось с давних пор, что врачи помыкают сестрами, как собственной прислугой, сестры — санитарками, а санитарки — больными и посетителями. Да и надо ли кого-то переучивать? Конечно, бывает неприятно, когда та же Ольга Павловна орет на тебя при всех, как на девчонку. Потом поневоле станешь искать, на ком бы сорвать злость. Зато в отделении полный порядок. Ольга накричала на тебя за поданный вместо зажима скальпель, и в следующий раз ты во время операции уже не будешь считать ворон и не перепутаешь инструменты. А ты, срывая злость, накричишь на санитарку за пыль на подоконнике, и подоконник будет сиять стерильной чистотой. А если не будет, то в отделении скоро появится новая санитарка… Ну а санитарка, в свою очередь, накричит на пациентов, и те десять раз подумают, прежде чем послать гонца за вином или закурить в палате. И посетитель, которого облаяла семипудовая бабища со шваброй наперевес, уже не задержится в палате позже установленного времени… Порядок! А без порядка какое лечение?

Так что при прочих равных условиях Настя, пожалуй, все-таки устроила бы хорошенький разнос Петровне, которая была втрое старше ее. И старуха проглотила бы это без единого звука. Уж кто-кто, а Настя Стрешнева умела поставить на место вспомогательный персонал. Да и как тут не уметь, при таких-то учителях? Но сейчас Насте Стрешневой было не до Петровны — у нее имелось гораздо более срочное дело.

Быстро и бесшумно ступая в своих бесформенных хирургических бахилах, Настя прошла по коридору, повернула за угол и заглянула в перевязочную. Здесь никого не было и привычно пахло спиртом и дезинфицирующим раствором. Настя быстро вошла, не включая свет, заперла дверь на задвижку и, подойдя к окну, вынула из кармана униформы плоский серебристый параллелепипед мобильного телефона. Неоновый экранчик бесшумно осветился, заиграл ярким, подвижным многоцветьем. Одним нажатием изящного пальчика вызвав из памяти аппарата нужный номер, Настя поднесла трубку к уху, дождалась ответа и сказала:

— Ольга Павловна? Добрый вечер. Это Стрешнева говорит…

Она уже заканчивала короткий разговор, когда в оконное стекло с барабанным стуком ударили первые капли начинающегося ливня — первого по-настоящему теплого, весеннего ливня в этом году.

Когда Александр Дымов подъехал к дому, все его внутренности — те, что в народе именуются поджилками, — все еще тряслись отвратительной мелкой дрожью. По дороге он попал под сильный ливень и теперь жалел, что не угробился вместе с машиной, влетев на полном ходу под колеса какого-нибудь мусоровоза, — тогда, по крайней мере, все его проблемы решились бы сами собой. Загоняя «копейку» на стоянку во дворе, он недовернул чересчур тугой для такой маленькой машины руль и едва не задел крылом роскошный «Крайслер Империал», принадлежавший соседу по подъезду — тупому, раскормленному скоту с бандитскими замашками. В самое последнее мгновение он все-таки заметил, что вот-вот натворит, и ударил по тормозам. Тормозные колодки отвратительно заныли, но машина остановилась с большой неохотой. Выставив голову в окно, Дымов оценил зазор между бампером своей машины и золотистым бортом «Крайслера». Зазора почти не было — так, какой-нибудь миллиметр, от силы полтора, — однако Александра в его нынешнем состоянии это оставило равнодушным. Он словно находился под воздействием сильной анестезии и не чувствовал ничего, кроме противной, выматывающей остатки нервов внутренней дрожи.

Воспользовавшись моментом, «копейка» радостно заглохла. Минуты две Дымов безуспешно терзал стартер, пытаясь завести норовистый механизм. Наконец это ему удалось, машина ожила. Двигатель злобно взревел — Александр утопил педаль акселератора почти до пола, — но тут же сбросил обороты и затарахтел, как швейная машинка. Дымов со скрежетом воткнул заднюю передачу, заставил машину попятиться, снова переключил скорость и, всем телом налегая на упрямый руль, все-таки загнал свой драндулет на отведенное ему место.

Заглушив мотор, Александр еще немного посидел в воняющем бензином и освежителем воздуха салоне. Ему нужно было совладать с нервной дрожью, потому что дома его ждала Ольга — Ольга, которая ни о чем не должна была знать, которой нельзя было позволить заподозрить что-то неладное. Да что там — заподозрить! Задача, стоявшая перед ним, была во сто крат сложнее. Теперь он должен был вести себя так, чтобы обмануть не ум жены, о котором Дымов никогда не был слишком высокого мнения, а ее женское чутье. Принимая во внимание недавно открывшиеся обстоятельства, он сомневался, что ему это удастся. У него оставалась только одна надежда, единственный способ выйти сухим из воды: свалить все на Борова, приписать свою взвинченность неприятностям на службе — службе, которой у него больше не было.

Закуривая, Александр заметил, что у него сильно трясутся руки. В открытое окно машины тянуло прохладным порывистым ветерком, небо на северо-западе хмурилось, но ветер уже потерял силу, грозовая туча пролилась, истощилась на другом конце Москвы, задев самым краешком Центр, и было ясно, что сюда