потом жизнь вели опасную, а теперь только вот к этому и годились — выставлять себя на публику, будто дикие звери из джунглей.

Говорили, что у Янгера в различных частях тела четырнадцать пуль сидит. Человек он оказался приземистый, румяный, с хорошими манерами — поднялся мне навстречу. А угрюмый Джеймс остался сидеть, со мной не разговаривал и шляпы не снял. И Янгер мне сообщил, что Кочет скончался несколькими днями ранее, когда они давали представления в Джонзборо, штат Арканзас. Несколько месяцев здоровье пошаливало — он страдал от некоего расстройства, которое звал «ночной лошадкой», а в начале лета жара стояла убийственная, и ему хватило. Янгер прикидывал, что дожил Кочет до шестидесяти восьми лет. Никакой родни у старого исполнителя не обнаружилось, и похоронили его на конфедератском кладбище в Мемфисе, хотя дом у него был в Оцеоле, штат Миссури.

Янгер очень тепло о нем рассказывал.

— Шебутная у нас жизнь была, — вот что он сказал среди прочего.

Я поблагодарила учтивого старого разбойника за помощь, а Джеймсу сказала:

— Не надо вставать, мерзавец! — и ушла от них.

Теперь считают, что это Фрэнк Джеймс застрелил того человека в банке Нортфилда. Насколько мне известно, негодяй ни единой ночи в тюрьме не ночевал, а вот Коул Янгер, напротив, двадцать пять лет отсидел в миннесотской каталажке.

На представление я не осталась — наверняка там пыльно и глупо, как бывает во всяком цирке. Народ потом бурчал, когда все закончилось: мол, Джеймс ничего не делал — только шляпой публике помахал, а Янгер и того меньше: его же под честное слово выпустили с тем условием, что он не будет себя публике показывать. Фрэнк-меньшой двух своих мальчишек туда водил, им лошади очень понравились.

Тело Кочета я перевезла в Дарданеллу на поезде. Железные дороги не очень любят возить выкопанных покойников летом, но я своего добилась — уплатила им по первому разряду: заставила мой банк-корреспондент в Мемфисе договориться с той стороны через продовольственного оптовика, который много чего этой железной дорогой возит. Перезахоронили Кочета у нас на семейном участке. Ему от Конфедерации надгробие полагалось, но оно было такое маленькое, что рядом я поставила другое — плиту из бейтсвиллского мрамора за шестьдесят пять долларов, а на ней надпись:

У нас в Дарданелле и Расселлвилле говорили: ну так она ж едва с ним знакома была, только сумасбродной старой деве и можно эдакое «отмочить». Я-то знаю, что говорят, пусть мне в лицо никогда ничего и не скажут. Людям лишь бы языками почесать. Лишь бы оплевать тебя, если в тебе хоть что-то стоящее имеется. Говорят, я ничего не люблю, кроме денег и Пресвитерианской церкви, оттого-то и замуж так и не вышла. Считают, что всем смерть как хочется замуж. Это правда — я люблю свою церковь и свой банк. Что здесь такого? Я вам тайну открою. Те же люди до ужаса приятны в разговоре, когда приходят за ссудой под урожай или просят продлить им ипотеку! Времени замуж выходить у меня никогда не было, но никого не касается, замужем я или нет. Безразлично мне, что они там говорят. Да захоти, я бы за бабуина страшного вышла и сделала его своим кассиром. Не было у меня времени эдак дурака валять. Женщине с умом, которая правду-матку режет, а на руках у нее — на той руке, где рукав не подколот, — старуха бездеятельная и беспомощная, счастье реже улыбается, это да, хотя могу признаться: двух-трех пожилых нерях, что глаз с моего банка не спускали, я и сумела бы тут заполучить. Нет, спасибочки! А услышь вы их имена — так очень удивитесь.

Про техасского следопыта, про Лабёфа, я больше ничего не слыхала. Если он еще жив и ему случится прочесть эти страницы, я буду рада получить от него весточку. Думаю, теперь ему за семьдесят, если не все под восемьдесят. Наверняка «чубчик» у него уже не такой крахмальный. Время-то летит от нас прочь. На этом и заканчивается мой верный рассказ о том, как я отомстила за кровь Фрэнка Росса на землях чокто, когда на них выпал снег.

Банально говорить, что мы «любим» книгу, но, говоря так, мы имеем в виду разное. Иногда — что мы прочли книгу раз и нам понравилось; иногда — что книга была важна для нас в юности, но мы ее уже много лет не открывали; иногда мы «любим» свое импрессионистское впечатление, мимолетно полученное издали (Комбре… мадленки… тетушка Леони…[96]), а не при бултыхании в конкретном тексте и его перепахивании: слишком часто люди утверждают, что любят книги, которых вообще не читали. А есть книги, которые мы так сильно любим, что перечитываем каждый год-два и знаем наизусть целые куски оттуда; они приободряют нас, когда мы болеем или грустим, неизменно развлекают нас, если мы случайно берем их в руки; мы их навязываем всем нашим друзьям и знакомым; к ним всю жизнь возвращаемся снова и снова с неугасимым энтузиазмом. Не стоит и говорить, по-моему, что большинство книг, настолько увлекающих читателя на таком высоком уровне, — шедевры; именно поэтому я убеждена, что «Верная закалка» Чарльза Портиса — тоже шедевр.

Не только я люблю «Верную закалку» с детства — ее обожает вся моя семья. Не могу вспомнить другого романа — никакого, — который бы настолько восхищал читателей различных возрастов и литературных вкусов. Четыре поколения в нашей семье влюблялись в него с первого взгляда, начиная с моей прабабки: ей тогда было чуть за восемьдесят, она взяла книгу в библиотеке и так ею прониклась, что передала моей маме. Мама, старшая ее внучка, отнеслась с подозрением. Обычно поля их чтения не очень пересекались: моя кроткая прабабушка, родившаяся в 1890 году, выросла в крайне защищенной среде и была во многих отношениях невиннее большинства нынешних шестилеток. Напротив, мама — тогда ей было за двадцать — на ночной тумбочке держала книги вроде «Бостонского душителя».[97] Из одного лишь чувства долга она решила почитать «Верную закалку» — и так ее полюбила, что, закончив, опять открыла на первой странице и прочла от корки до корки. Мою пожилую бабушку (читавшую только очень серьезные труды — политические, исторические и научные) «Верная закалка» тоже ошеломила: это тем более примечательно, что она никогда всерьез не относилась к художественной литературе, за исключением классики, читанной в детстве, и тех книг, которые она называла «великими». По-моему, именно она предложила дать «Верную закалку» мне. Мне тогда было лет десять, но книга мне тоже очень понравилась, и я люблю ее с тех пор.

Сюжет «Верной закалки» несложен и по-своему прозрачен, совсем как в каком-нибудь «Кентерберийском рассказе». Первый же абзац элегантно и экономно задает исходные условия романа:

Рассказчица — Мэтти Росс из округа Йелл, что возле Дарданелла, штат Арканзас, время действия — 1870-е годы, вскоре после окончания Гражданской войны. Она оставляет дома скорбящую мать и младших брата с сестрой и отправляется на поиски Тома Чейни, который убил ее отца.