являлись, умирав, сопровождал их, показывая в рампе созвездий величественную бутафорию миров. Центральная станция всех явлений, путаница штепселей, рычагов и ручек. Вот сюда — и миры застынут в лени — вот сюда — завертятся шибче и круче. «Крутните, — просят, — да так, чтоб вымер мир. Что им? Кровью поля поливать?» Смеюсь горячности. «Шут с ними! Пусть поливают, плевать!» Главный склад всевозможных лучей. Место выгоревшие звезды кидать. Ветхий чертеж — неизвестно чей — первый неудавшийся проект кита. Серьезно. Занято. Кто тучи чи́нит, кто жар надбавляет солнцу в пе́чи. Всё в страшном порядке, в покое, в чине. Никто не толкается. Впрочем, и нечем. Сперва ругались. «Шатается без дела!» Я для сердца, а где у бестелых сердца?! Предложил им: «Хотите, по облаку телом развалюсь и буду всех созерцать». «Нет, — говорят, — это нам не подходит!» «Ну, не подходит — как знаете! Мое дело предложить». Кузни времен вздыхают меха — и новый год готов. Отсюда низвергается, громыхая, страшный оползень годов. Я счет не веду неделям. Мы, хранимые в рамах времен, мы любовь на дни не делим, не меняем любимых имен. Стих. Лучам луны на ме́ли слег, волнение снами сморя. Будто на пляже южном, только еще онемелей, и по мне, насквозь излаская, катятся вечности моря. Возвращение Маяковского 1, 2, 4, 8, 16, тысячи, миллионы.
Вставай, довольно! На солнце очи! Доколе будешь распластан, нем? Бурчу спросонок: «Чего грохочут? Кто смеет сердцем шуметь во мне?» Утро,
