в ярости.

— У меня тоже нет, — сказал он, — и вообще я не вижу здесь ни одной.

— Сапожник без сапог, — сказал брат Гаспар.

— Что? — переспросил Папа. — Что вы сказали?

— Это поговорка.

— Так, так, как это?.. «Сапожник…»

— Сапожник, — повторил брат Гаспар, — без сапог.

— «Сапожник, — сказал Папа, словно взвешивая каждое слово, — без сапог». Нет, это нам не нравится. Вздор. Итак, есть у кого-нибудь Библия?

Но Библии ни у кого не было.

— Сходи попроси у сестры Аделы одолжить нам свою, — обратился Папа к монсиньору.

Ванини вышел, и Папа, пользуясь случаем, сказал Гаспару:

— Слушай, ведь не будет ничего страшного, если мы перейдем на ты, правда? В конце концов, мы, можно сказать, коллеги.

— Ничего страшного, Ваше Святейшество, но очень боюсь, что мне потребуются великие усилия, чтобы обращаться на «ты» к Римскому Первосвященнику, живой основе нашей Святой Католической…

— Прошу тебя об одном личном одолжении, Гаспар, — прервал его Папа. — Оставь ты эту высокопарную манеру выражаться. Несомненно, ты недавно общался с какими-нибудь кардиналами. Этот язык заразителен, как чума, и ни к чему нас не приведет. По крайней мере, когда мы говорим наедине. Если речь идет о средствах массовой информации, энцикликах и соборах, то там, конечно, другое дело, и нам подобает изъясняться возвышенно, но, чтобы пошептаться, нам это не нужно. Скажи по-честному: он тебе нравится?

— Кто?

— Лучано.

— Лучано?

— Монсиньор Ванини. Нравится он тебе?

Гаспар пожал плечами; казалось, его уже ничто не может удивить. И, действительно, он предчувствовал, что утратил способность удивляться до конца своих дней.

— Не хочешь спросить, почему я назвал его Вельзевулом? Кому такое придет в голову? Только такому типу, как «доктор монсиньор Лучано Ванини, личный слуга Его Святейшества». Ты не видел его визитных карточек? Будет случай — попроси его показать. Как он важничает, какой напускает вид, ходит по Ватикану так, будто это его земля! Вот почему я назвал его Вельзевулом. И ты, Гаспар, ему поверил? Какой экстравагантный человек. Тебе не кажется? Слушай, а ты обратил внимание, что он подводит глаза? А зачем он это делает? Какое смятение царит в этой бедной душе! Однажды, ты только представь, он стянул у меня золотые часы, которые подарил мне «Фиат». Я, положим, в это не поверил. Стянуть часы у Папы! Где такое видано? Как это возможно? Разве я ему мало плачу? Не то чтобы он был плохой, я этого не говорил, но вот что скажу наверняка: он скорее умрет, чем пальцем пошевелит. Он думает, что если будет воровать досье или приносить мне слухи, о чем сказал тот или иной кардинал, то получит повышение, и сил не жалеет. Он для меня вроде ежедневника, работает постоянно и самоотверженно, упорно, на лаврах не почивает, потому что этот Лучано, которым наградила меня судьба, в любой момент может отвлечься на что угодно. «Сделай мне ксерокопию, Лучано», — говорю я. Проходит час, другой, и наконец через два часа является Лучано с ксерокопией. Вот попробуй узнай, что его сейчас отвлекло. Экстравагантность, какой свет не видывал, но я терплю его только потому, что есть персонаж, которого он копирует с исключительным правдоподобием.

Я уже сказал, что Гаспар утратил способность удивляться, но теперь, именно в данный момент, эта способность мигом вернулась к нему.

В дверь постучали, и вошел монсиньор Ванини, который, рассыпаясь в церемонных ужимках и жестах, возвестил:

— Библии сестры Аделы нет, равно как и самой сестры.

— Что я тебе говорил? — сказал Папа Гаспару, бегло, украдкой взглядывая на монсиньора. — Ладно, не важно. Матфей, глава восемнадцатая, а стих третий или четвертый — мы выясним. Напомни мне, Гаспар, что мы должны проверить.

— Непременно, Ваше Святейшество.

— Хорошо, сынок, — сказал Папа. — Ты мне нравишься. Давно ты уже здесь?

— В Ватикане?

— В Ватикане.

— Шестой день.

— И как самочувствие?

— Хорошо.

— Так, значит, тебе нравится Ватикан?

— Очень.

— Ты уже побывал в наших музеях?

— Была слишком длинная очередь, и я не решился. Возможно, завтра.

— Страшный хаос. Напрашиваются драконовские меры. Надо что-то делать. Не думаешь?

Брат Гаспар кивнул.

— Искусство — это всего лишь идолопоклонство, а разве его суть не в преклонении перед человеческим тщеславием? Что чувствует посетитель наших музеев? Толчки со всех сторон, боль в ногах и тривиальное любопытство, окрашенное нетерпением — поскорее вернуться в автобус или в гостиницу. А искусство? Пф-ф-ф. Так не лучше ли взять все и продать?

— Возможно, — осмелился предположить монах, — стоило бы ограничить число посетителей, чтобы благоприятствовать религиозному чувству, которое внушают нам эти творения человека (да, суета сует, Ваше Святейшество, но также и таинство, ибо сам Дух Святой порою веет среди этих чудес человеческого тщеславия).

— Что ж, будем говорить твоим языком: стоит сократить число посетителей или, наоборот, продать весь этот балаган «Майкрософту» или японцам — пусть они на свое усмотрение организуют эту мраморную кунсткамеру. Почему мы должны распоряжаться этими сокровищами? Неужели нам такое к лицу? Нет, правда, неужели к лицу? Разве мы не пропагандируем идолопоклонство? Да еще в одном из крупнейших мест паломничества культурного туризма, о котором ни слова не говорится в Евангелии. Но знаешь, что, по правде говоря, меня больше всего беспокоит? Больше, чем музеи, и даже больше, чем мои отношения с Кардинальской коллегией?

— Думаю, да, — сказал брат Гаспар.

— Ах вот как. Правда? Ну, говори.

— Смерть. Ваше Святейшество не хочет умирать.

— Точно. Откуда ты знаешь? Я не хочу умирать. Если бы я был буддистом, мне хотелось бы воскреснуть в облике дельфина, но, будучи католиком, об этом и помыслить нельзя, верно же? Так что приходится смиряться с тем, что лежит по ту сторону человеческого воображения: с жизнью вечной. Бог со всех сторон окружил нас загадками. Да, брат Гаспар, это может показаться трусостью, но ты был прав: я не хочу умирать. Все верно, жизнь каждого в отдельности немногого стоит, однако он придает ей колоссальное значение, и вот мы изо всех сил боремся, чтобы существовать достойно и основательно, жить насыщенной человеческой жизнью, взывая к чудесам и свету, которые нас окружают или, по крайней мере, кажется, что окружают. Тяжкий это труд — отвоевать собственную жизнь. Мы всего лишь люди. Как мне хотелось бы однажды сказать: «Я всего лишь человек». А тебе как живется, брат Гаспар? Любишь эту жизнь?

Гаспар кивнул.

— Жизнь так прекрасна, и какая жалость, что мы должны умирать, — продолжал Папа. — Мне хотелось бы иметь в своем распоряжении миллиард жизней, чтобы каждую провести рядом с каждым из людей, населяющих Землю. Они все такие завораживающе интересные… Быть рабом каждого из них. Любить всех, дарить всем душам свою душу, а не просто энциклики. Понимаешь, брат Гаспар?

— Отлично понимаю.

— Отдаться, — продолжал Папа, — душой и телом отдаться всему Творению — вот о чем я говорю.