пальцем в щеку. — Одним словом, со всех сторон меченный. Но злобы на фашистов накопилось еще больше…
— Значит, дух остался? — спросил Беляк.
— А куда ему деваться?
— Это самое главное, Ваня. Дух есть, тогда и бороться можно. Что делать собираешься?
— Как что? — удивленно спросил Бакланов. — Драться! Что прикажете, то и буду делать. Ладошки у меня чешутся, аж горят.
Беляк что-то шепнул на ухо Кострову. Тот утвердительно кивнул головой.
— Поезжай в деревню к жене, на поправку, — сказал Беляк. — Мы тебе отпуск даем, а когда нужен будешь — получишь сигнал.
Бакланов раздумывал. Конечно, правильно решили товарищи. Вначале он, правда, хотел домой не показываться, а остаться в городе и сразу включиться в работу подполья. Но теперь ему стало ясно, что домой зайти надо.
— Не возражаю, — сказал Бакланов.
— Там в деревне, у нас есть верный человек, — пояснил Костров, — жена твоя его знает. Вот через него и держи связь с нами.
— Кому он верный? Вам или жене? — шутливо хмурясь, спросил Бакланов.
Беляк и Костров засмеялись.
— Эх ты, черт блудливый! — проговорил Микулич с напускной строгостью. — Болтался по свету чуть не два года, а жену ревновать вздумал. Ишь ты, гусь лапчатый!…
— Шучу, шучу я.
— То-то!
Бакланов поделился своими впечатлениями о Германии. Весть о Сталинграде пронеслась по всей стране. Теперь гитлеровцы не в состоянии скрыть зимних поражений германской армии. Но они еще верят, что дела их поправятся вновь, с наступлением лета. На лето они возлагают большие надежды.
…Только в три часа ночи друзья разошлись. Костров расположился отдыхать.
12
Последний короткий привал. Плотные тучи закрыли звезды. До города восемь километров, и четыре из них надо идти открытой безлесной равниной, изрезанной оврагами. Надо переобуться, перемотать портянки. Партизаны разговаривают вполголоса, едят что-то всухомятку, осторожно курят, закрывая цигарки ладонями, шапками, полами шинелей.
Добрынин озабоченно поднимает глаза к небу, ищет хотя бы одну звездочку, хотя бы один просвет. Ровным счетом ничего. Его охватывает волнение. «Могут не прилететь, — думает он, — и тогда придется все отложить, все начинать сначала. Опять сборы, утомительный переход, опять надо посылать связного в город и предупреждать Кострова, Беляка, а они, в свою очередь, должны предупредить подпольщиков, назначить новые сроки. Хуже нет, когда что-то подготовленное, решенное вдруг срывается, когда готовность, напряжение, порыв сменяются чувством досады, неудовлетворенности». Добрынин тяжело вздохнул, вложив в этот вздох все свои чувства: досаду, сомнение, беспокойство. Рузметов наблюдал за комиссаром, понимая его состояние, но думал о другом. «Вчера и позавчера, — рассуждал он, — с вечера тоже было так же темно и облачно, а к одиннадцати часам все изменилось». Ему верилось, что и сегодня к полуночи погода изменится. Поэтому он бодро сказал:
— До часу ночи, Федор Власович, еще далеко. И все будет хорошо.
— Мне тоже так кажется, — ответил Добрынин, хотя думал иначе.
Где-то неподалеку слышится немецкая речь. Кто разговаривает, не видно, — все скрыто мраком ночи, зарослями леса. Но все знают, что это Веремчук и Охрименко проводят очередную «репетицию». Уже несколько дней кряду они тренируются, разговаривая только по-немецки.
Мысли всех заняты предстоящей операцией, но никто об этом не говорит. Все обсуждено, решено заранее. В сводный отряд Рузметов отобрал шестьдесят самых молодых, выносливых, боеспособных партизан. Он разделил их на три группы и назначил командирами Веремчука, Бойко и Толочко.
Группе Толочко дали шесть ручных пулеметов. Партизаны двух других групп имели на вооружении лишь автоматы и гранаты. Некоторые несли с собой толстые железные прутья и ломики, которые советовал захватить надзиратель тюрьмы Фролов. Вчера допоздна подробно изучали план расположения тюрьмы, систему охранения, отработали задачи каждого командира и партизана в отдельности. «Теперь остается немного, — шутил перед выходом из лагеря Веремчук, — выполнить то, что наметили».
— Не пора ли, Усман? — спрашивает Добрынин.
— Да, пора.
— Кто пойдет первым?
— Толочко. Он лучше других знает дорогу. Бросай курить! — негромко, но четко отдает команду Рузметов.
Все быстро встают, вминая цигарки в снег.
— Толочко! — говорит Рузметов. — Вперед. Без спешки. Тщательно просматривайте местность. У кладбища в овраге встретят Костров и Снежко.
Группа Толочко с двенадцатью пулеметами бесшумно скрывается в темноте леса.
Через десять минут снимается с места группа Бойко, еще через десять — Веремчука.
— Знакомые, тайные тропы, наш верный союзник — тьма, — говорит Веремчук, становясь в голову цепочки.
Около огромной дыры в кирпичной кладбищенской стене, партизан встречают капитан Костров и Снежко. Они предупреждают, что надо соблюдать полнейшую тишину. Партизаны один за другим бесшумно ныряют в черное отверстие и скрываются на кладбище. Там их встречают Марковский, Микулич, Якимчук и разводят по заранее намеченным вместительным склепам.
Выставляются скрытые посты. Время тянется невыносимо медленно, и два часа, остающиеся до назначенного времени, кажутся вечностью.
Партизаны грызут сухари, запивают водой из фляг, ежатся, потирают руки, чтобы согреться.
— Супца бы сейчас хлебнуть на сале, с пшенной крупицей. Сосет червячок с полдня, — тихо жалуется кто-то, сидящий на корточках. — И так сосет, — будь он проклят! — что тошно становится.
— Ничего, Степа, крепись. Ты ремень туже затяни. Я всегда так делаю. У меня тоже вот пупок к спине прилип, а ничего, терплю.
— Терпеть-то я умею. Если надо, неделю в рот ничего не возьму. Испытал уже, научился.
— Где же это ты учился?
— В окружении…
— А где?
— В Полесье.
— Ха! Так ты бы на ягоды нажимал, там их уйма.
— Непривычный к ним. Желудок не принимает.
В склеп попытался осторожно спуститься Рахматулин, но в темноте споткнулся на полуразвалившихся ступеньках и кубарем скатился, точно мешок, под ноги партизан.
Раздался сдержанный смех.
— Ровно домовой!
— Всех покойников переполошит.
— Тоже еще… потомок Чингисхана!…
Рахматулин чертыхнулся и доложил невидимому в темноте командиру:
— Звездочки на небе обозначились.
Рузметов облегченно вздохнул, улыбнулся и мигнул фонариком на часы: без семи двенадцать. Можно считать, что остается час.
