Ночь. В бараке светло от фонаря «летучая мышь» и большой керосиновой лампы, жаром пышет от раскаленной добела железной печки. Пир идет горой. Староста не ударил лицом в грязь и организовал все как следует. На столе мясные щи, жареный поросенок, пшеничные лепешки, соленые огурцы.

Кое-кто уже успел захмелеть.

— Ну, за что же еще выпьем? — Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. — Что за мода: пить и молчать! Не воду же пьем.

— Правильно… А то как монахи, — раздались голоса.

— Давай что-нибудь сам придумай, — посоветовал Веремчук.

— А я и не знаю, что придумать, — дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу.

Но совершенно неожиданно пришла помощь.

— За Россию выпьем, — неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: — За Россию-матушку!

Наступила напряженная тишина.

Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.

— России нет! — громко сказал он. — Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!

Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.

А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.

«Шутка-то шуткой, — подумал он, — а за сердце хватает».

Напряженную тишину снова нарушил Сидор.

— А куда же она девалась, Россия? Что это тебе — пуговка, что ли? — мрачно спросил он.

— Была и нету. Немцу покорилась Россия, — ответил Охрименко все тем же громким, твердым голосом.

И вдруг чернобородый Климыч с размаху грохнул по дубовому столу своим большим кулаком так, что посуда подпрыгнула.

Все вздрогнули.

— Есть Россия! — крикнул Климыч. — Не покорилась она! Была, есть и будет Россия!

В глазах Охрименко заблестели радостные огоньки. Сдерживая себя, он как можно спокойнее ответил чернобородому:

— Не спорю, Климыч, может, Россия и есть, но людей русских нет, вывелись. Под фашистами смирнехонько ходят…

— Брешешь! — прервал его глухим криком Поликарп. — Брешешь, черт лысый! Нализался и несешь околесицу. Русские люди не выведутся. Не бывать тому… — закончил он, тяжело дыша.

— Точно? — спросил его Охрименко.

— Точно!

— Мы тебе что, не русские люди?… — проговорил плечистый белобрысый возчик.

— Тогда предлагаю выпить за русских людей, за Россию! — Охрименко, улыбаясь, высоко поднял руку с кружкой.

Костров посмотрел на сидящего против него бледного Рузметова и с усилием глотнул воздух.

— За советскую власть! — выкрикнул Афонька.

Снежко вскочил с места, и голос его прогремел, как труба:

— За любимую партию предлагаю выпить!

Все поднялись, точно по команде.

— Тише… Тише… — остановил кто-то.

— Что тише? — огрызнулся Сидор. — Громче! За Россию! За Сталина!

— Правильно! За советскую власть!

Климыч опешил. Взявшись обеими руками за ворот рубахи, он с силой рванул его.

— Что же это такое? Кто вы есть такие? — вопросил он сидящего рядом деда Макуху.

— Русские мы, советские люди мы, — лукаво подмигнул дед. — И дело свое знаем, будь покоен!

Климыч внезапно повалился головой на руки и как-то страшно захрипел, вздрагивая всем своим могучим телом.

— Сынка… Сынка… — прорывалось у него сквозь рыдания.

— Сына у него, Мишутку, эсэсы недавно шомполами до смерти засекли, — доверительным шепотом сообщил Макухе Сидор. — Вот он и мучается. Один был у него сынок.

— За что засекли? — нахмурившись, спросил Макуха.

— Партизанам в лес харчишки таскал, а они выследили и изловили…

— И сам партизаном был? — продолжал интересоваться дед.

— Куда ему там! — вмешался в разговор Поликарп. — Пятнадцать годков всего мальчонке… А вот смотри, видишь? — Он быстро поднял рубаху, обнажая грудь. — Видишь?

На груди возчика краснели широкие рубцы.

— Гитлеровцы — собаки. Штыком… — Поликарп заскрежетал зубами и опустил рубаху. — Думал, подохну, ан нет — выжил. А кабы не эти раны, думаешь, я тут бы с вами дрова колол? И все одно уйду, дай только подкрепиться маленько, пусть легкое заживет.

— Куда уйдешь? — усмехнулся Макуха.

— В лес.

— Зачем?

Поликарп внимательно поглядел в глаза старика, как бы решая, можно ли ему довериться, и сказал:

— К партизанам.

Дед Макуха расхохотался.

— Чего ржешь? — настороженно спросил Поликарп.

Макуха умолк и, обняв Поликарпа за плечи, серьезно проговорил:

— Ладно, не ищи партизан, я тебя сам сведу к ним, только подай сигнал, когда нужно.

— Ой, брешешь, старик?… — сказал с недоверием Поликарп.

— Ей-богу…

Климыч уже успокоился. Он смущенно оглядел всех, выпил остатки самогона и снова повеселел.

— Где этот боров толстобрюхий упрятался? — прогремел он басом. — Вот бы ему сейчас всыпать горячих под самую завязку. Староста! Пусть бы знал, как на немцев работать, Ишь, сволочуга!…

— Я вот тебя этой коряжиной огрею, — подал голос из-за печки Полищук и подошел с увесистой дубиной к столу. — Тогда разберемся, кто на кого работает.

— Свой парень, не замай, — сказал кто-то из партизан.

— Таких бы да побольше, — добавил другой.

Климыч недоуменно тряхнул головой, шумно вздохнул.

Сидор залез на нары, подобрал под себя ноги и запел тоненьким, неверным голосом пьяную песню.

— Сидор! Черт окаянный! Уймись! А не то я тебе на людях выволочку устрою, — пригрозил Климыч.

— Кто он, мужик этот, Сидор? — допытывался дед Макуха у своего соседа.

— Хороший мужик, — заверил Поликарп. — Человек верный. Вот только молоть языком любит.