доклад, который мне предстоит сделать в Лионе.
– Главное – не сдаваться, – сказал я, завершив рассказ о больнице «l'Hopital des Incurables». – Уверяю вас, уже и речи не идет о неизлечимости. В «Clinique de l'Horizon» такого понятия просто не существует. Каким бы безнадежным ни казалось состояние вашего сына, дорогая мадам Дракс, – вы позволите называть вас Натали? – поверьте, мы попытаемся пробиться к сознанию Луи. Мы отыщем его. Выманим наружу.
Завершив тираду, я улыбнулся и кинул взгляд на френологическую карту:
– Вы считаете, он прячется? – тихо спросила Натали, разглядывая мои карликовые деревья. – Я не предполагала, что вы это видите так.
– Некоторые прячутся. Иные просто… потерялись. Нужно постоянно обрезать стержневые корни и ветки, – объяснил я, кивнув на бонсаи. – Очень тонкая работа.
– Они красивые, – сказала Натали. – Такой макабр.
– Никакой не макабр. Скорее искусство, чем садоводство. Моя жена называет их моими дряхлыми детьми. Но с ними гораздо проще, чем с детьми.
– И они благодарнее? – улыбнулась она.
– Порой.
– У вас есть дети?
– Две дочки. Уже взрослые.
– Доктор Даннаше, скажите: мозг и душа – это одно и то же? – вдруг спросила она. – То есть, остался ли мой сын собою, если его мозг поврежден?
– Он все равно Луи, – ответил я. – В определенном виде или форме. Знаете, в некоторых племенах людоедов было принято съедать мозг врага. Буквально глотали орган, в котором – это они так думали – кроется человеческая душа. Современная культура в душу не верит. Мы полагаем сознание социальной функцией. Или плотью, которая мыслит, сочиняет, выдумывает разные штуки – например, «душу», – чтобы себя успокоить. Волшебство мы исключаем.
– Я не исключаю, – твердо произнесла Натали. Выудила из сумочки конверт. – Вы спрашивали, какой он, мой Луи. – Она рассыпала по столу десяток фотографий. – Вот, смотрите. У меня их сотни. Это лишь малая часть.
Я рассматривал фотографии, а она рассказывала. Про увлечения Луи, и как необыкновенно устроена его голова, и как он любит животных, и обожает аэропланы, и еще книжки про всяких героев. Меня это тронуло. В глазах мальчика чувствовалась пытливость, жажда познания. На большинстве снимков Луи был один – видимо, щелкала Натали. Но одно фото поразило меня особенно – где они были сняты вдвоем: Натали держит на руках спеленатого Луи, он еще совсем кроха. Глаза у матери грустные, измученные и немного испуганные, словно уже тогда ей приходилось защищать свое дитя от невидимой опасности. И я подумал, как непохоже это на фотографии моей Софи с нашими дочерями. Софи тоже уставала, но лучилась восторгом, эйфорией, светилась от счастья и гордости. Мне попалась фотография трехлетнего Луи: улыбка по указке фотографа, а нога в гипсе – упал с дерева.
Самые поздние фотографии мадам Дракс оставила напоследок.
– Я долго не могла собраться с силами и отдать их в проявку, – объяснила она. – Слишком больно. Фотографировал Пьер, в тот день, когда… – Она запнулась. – Короче, в Оверни.
И вот Луи сидит на подстилке спиной к матери, а она обвивает его руками. На переднем плане – именинный пирог. Девять свечек. Счастье.
Натали рассказала, что по роду своей работы Пьер часто отсутствовал. И ей было одиноко. Очень хотелось работать – в Париже она изучала историю искусств и успела поработать в галереях, – но Луи требовал слишком много сил.
– Луи без конца болел и ранился. На нем словно проклятие лежало. Говорят, молния не попадает дважды в одно место. В Луи она попадала все время.
Я вспомнил, что Филипп подозревал у мальчика эпилепсию.
– Мне бы хотелось подробнее узнать про все несчастные случаи, – сказал я. – Ноэль просила у вас старые выписки? Мне хотелось бы их просмотреть, узнать, в каких больницах он лежал, кто его лечил, если вы помните фамилии. Меня просто бесит, что до сих пор нет централизованной системы. Все устраивают секреты бог весть из чего.
Натали непонимающе посмотрела на меня, потом словно встрепенулась.
– Да, конечно. – И я вдруг понял: она знает, что ее сын может умереть, знает об этом так же определенно, как я или Филипп Мёнье. Чтобы отвлечь ее – и себя, поскольку я такое признавать не люблю, – я заговорил о том, как мы будем лечить Луи: массаж, водные процедуры, физиотерапия, чтобы мышцы не атрофировались. Физические упражнения два раза в неделю.
– Упражнения все любят. Замечательный способ общения, сами увидите. Родственники – особенно братья и сестры – хохочут как ненормальные. Это их всех как будто освобождает. Они даже смешное начинают видеть. Просто удивительно.
– Особенно если учесть, что ничего смешного нет? – криво улыбнулась Натали. Меня смутила ее прямолинейность, ее перепады настроения.
– Я не верю в пессимизм, – сказал я. (Сколько раз мне приходилось это говорить, и каждый раз меня корежит.) – Надежда – главная составляющая лечебного процесса.
– Но я ведь понимаю, как все плохо. – Сухо, устало, монотонно. Невозможно представить, как она смеется. Словно атрофировались мышцы, которые отвечают за улыбку. – Что бы с ним ни случилось, я буду рядом. Я пройду с ним до самого конца. Но я кое-что хотела спросить. Я понимаю, что все пациенты разные, зависит от травмы и все такое… Но вот мне интересно… – Она замолкла на секунду, взглянула на меня, и в глазах ее, кажется, мелькнула наконец искорка надежды. Или страх? – Если мой сын очнется, насколько вероятно, что он будет помнить о трагедии?
Очнется? Вопрос абсурден, если учитывать прогноз, но от меня требовалась тактичность.
– Если пациент выходит из комы, нас меньше всего волнует, до какой степени он что-то помнит или не помнит. Невозможно предсказать, в каком состоянии будет память. В любом случае – послушайте, я знаю о вашей трагедии. Я говорил с Филиппом Мёнье. И с детективом Шарвийфор.
– И что они вам сказали? – спросила Натали. Мы оба помолчали; я внимательно ее разглядывал. В лице дергался крошечный мускул – я это уже видел, – но ни малейшего дискомфорта при имени Филиппа.
– Ну… Что произошло. Несчастный случай. Я ведь не знал. И мне очень жаль. Но, раз такие обстоятельства, ему ведь лучше забыть, так?
– Совершенно верно, – ответила Натали. – Я не хочу, чтобы он помнил. Пусть лучше у него сотрется память, чем он переживет все это заново. А вам сказали, что я главная подозреваемая? Вы представляете, каково это?
– С трудом. Но у них такой порядок, не принимайте близко к сердцу. И вы до сих пор… – Я хотел спросить о муже, но она оборвала меня на полуслове, разволновавшись:
– Я видела, как он падал. Я видела его лицо, когда он… – Она умолкла, глубоко вздохнула, полная решимости договорить. – Он не просто падал. Он ударялся о склон, отскакивал и снова летел вниз, а потом… Я думала, это никогда не кончится.
Натали вздохнула и в упор посмотрела на меня. В ее ореховых глазах блестели слезы, и я дрогнул: встал, обошел стол, приблизился к ней – и протянул руки.
Она не медлила. Вскочила, шагнула ко мне и упала мне на грудь. Я закрыл глаза и почувствовал, как облегчение переполняет нас обоих. Она судорожно обняла меня – так ребенок цепляется за родителя. Жалость переполняла мое сердце. А потом – к своему ужасу – я безошибочно распознал, как пробуждается желание. И затем стыд и тревога – я понял, что мы свернули не туда. В эту самую минуту, пока я прижимал ее к смущенному сердцу, чувствуя, как бьется ее сердце в ответ, я отчетливо распознал ту черту, что отделяет врачебное сочувствие от непрофессионального поведения. И понял, что впервые в жизни ее переступил.
Я лишь не знал тогда, что обратного пути нет.
По натуре я человек не скрытный и таюсь плохо. У Софи звериная интуиция – чувствует все. Быть может, потому я ее когда-то и полюбил, но брак наш дал трещину, и теперь меня изводило, что я для Софи – открытая книга.
