номеров была продлена на четыре месяца.
Номеры работали и питались, смотрели ТВ и спали. Они пели и посещали музеи, гуляли в Садах Развлечений.
В новом городе на параде в честь двухсотлетнего Рождества Вэня одно древко гигантского портрета улыбающегося Вэня нес ничем не выделявшийся номер лет тридцати, разве что его правый глаз был зеленым, а не карим. В прошлом этому номеру случилось тяжко переболеть, но теперь он был здоров. Он имел работу и комнату, свою подружку и своего наставника. Он был спокоен и всем доволен.
Во время парада произошла странная вещь. Маршируя в колонне демонстрантов, улыбаясь и неся древко портрета, у него в голове вдруг стал звучать непрерывно повторяемый имяном: Анна СГ, тридцать восемь Р, двадцать восемь, двадцать три; Анна СГ, тридцать восемь Р, двадцать восемь, двадцать три.
Имяном продолжал повторяться в ритме марша, в такт его шагов. Он никак не мог вспомнить, чей это имяном и с какой стати он так назойливо звучал у него в голове.
И вдруг он вспомнил: это из его заболевания! Это был имяном кого-то из таких же, как он, больных, ее звали то ли «Милона», то ли… нет, Маттиола С чего вдруг, спустя столько времени, ее имяном вернулся к нему? Он стал тверже печатать шаг, пытаясь заглушить настырный голос, и обрадовался, когда подали сигнал запевать песню.
Он рассказал о происшествии своему наставнику. Это была женщина.
— Не стоит об этом думать, — сказала она. — Наверно, ты увидел что-то, что напомнило тебе о ней. Быть может, ты даже видел ее. Не надо бояться воспоминаний — если, конечно, они не начинают надоедать. Дай мне знать, если это повторится.
Но это больше не повторялось. Он был здоров, благодарение Уни.
Однажды на Рождество Христово — он тогда имел уже другое назначение и жил в другом городе — он в компании со своей подружкой и другими номерами ехал на велосипеде в один из парков на окраине города. С собой они прихватили унипеков и уникоки и расположились на травке под сенью деревьев на пикник.
Он поставил термос с кокой на плоский камень и за разговором, потянувшись за ним, ненароком опрокинул и пролил напиток. Другие номеры отлили ему питья из своих стаканов.
Спустя несколько минут, складывая обертку от унипеков, он заметил на мокром камне плоский лист, на нем блестели несколько капель коки, а черешок листа загнулся кверху, подобно ручке. Он приподнял лист за черешок, и камень под ним оказался сухим по форме листа. Остальная поверхность камня была влажно- черная, но где лежал листок — сухо-серая. Он вдруг почувствовал для себя в этом эпизоде нечто вроде предзнаменования и сидел молчаливо, глядя на лист в одной руке, на сложенную обертку от унипеков в другой и на отпечаток листа на камне. Его подружка что-то сказала ему, и он отогнал от себя свои мысли, сложил листок и обертку вместе и отдал все номеру, несшему сумку для мусора.
Воспоминания о сухом отпечатке листа на камне в тот день несколько раз посещали его, и на следующий день тоже. После очередной процедуры он позабыл об этом. Правда, спустя несколько недель, видение снова вернулось. Он удивлялся: с чего бы? Не поднимал ли он сухой лист с мокрого камня когда-то раньше? Если такое и случилось, то он не помнил.
И на прогулках по парку и — что уж вовсе было странно — ожидая в очереди на лечебную процедуру, образ сухого листа приходил ему на ум и заставлял его хмуриться.
Потом случилось землетрясение. (Стул вылетел из-под него; лопнуло стекло в микроскопе, и из глубины лаборатории раздался неслыханный грохот.) Как несколькими днями позже сообщило ТВ, на расстоянии почти полконтинента от них по невыясненным причинам испортился сейсмогаситель. Такого не случалось никогда раньше и повториться никоим образом не могло. Номерам предписывалось немного погоревать и поскорее забыть обо всем происшедшем.
Были разрушены десятки зданий, погибли сотни номеров. Все медцентры в городе были перегружены ранеными, а более половины аппаратов для лечебных инфузий оказались сломанными; процедуры были перенесены на срок до десяти дней.
Через несколько дней после несостоявшейся очередной инфузии он вспомнил о Маттиоле и о том, как любил ее — совсем иначе, чем других, и больше, чем кого-либо еще. Ему ведь хотелось ей что-то сказать. Но что? Ах да, про острова, которые, как он обнаружил, были заклеены на Пред-У-картах. Острова неизлечимых.
Ему позвонил его очередной наставник.
— Как себя чувствуешь, все в порядке? — спросил он.
— Не думаю, Карл, — сказал он. — Мне требуется процедура.
— Погоди минутку, — ответил наставник и что-то тихо пробормотал в свой телекомп. Потом сразу же вновь появился на экране видеофона. — Ты можешь ее получить сегодня вечером в семь тридцать, — сказал он. — Но тебе придется сходить в медцентр Т24.
В 7.30 он стоял в хвосте длиннющей очереди, думая о Маттиоле, пытаясь вспомнить в подробностях ее облик. Когда он подошел к аппарату, на ум опять почему-то пришел образ отпечатка овального листа на мокром камне.
Маттиола позвонила ему (она жила в этом же здании), и он отправился к ней в комнату — это была кладовая в Пред-У-музее. Зеленые серьги оттягивали мочки ее ушей, на смугло-розовой шее сверкало ожерелье. Она была в длинном зеленом балахоне из блестящей ткани, который оставлял ее конические груди с розовыми сосками обнаженными.
— Bon soir, Chip, — сказала она, улыбаясь. — Comment vas-tu? Je m'ennuyais tellement de toi.
Он подошел к ней, обнял и поцеловал — губы у нее были горячие и мягкие, рот приоткрылся… И он проснулся в темноте и разочаровании — это был сон, это был всего лишь сон.
Но странно и пугающе все это вернулось к нему: аромат ее парфюмерии, вкус табака и звук песен Пташки, вернулись и вожделение к Маттиоле, и гнев на Короля, и злость на Уни, и жалость к Братству, и счастье чувствовать, жить, выйти из спячки.
А утром ему сделают процедуру, и со всем этим будет покончено. В восемь часов. Он щелкнул выключателем, щурясь, взглянул на часы: 4.54. Осталось чуть более трех часов.
Он выключил свет и лежал в темноте с открытыми глазами. Он не желал расставаться со всем этим. Неважно, был ли он снова болен или нет, но он хотел уберечь свои воспоминания и способность исследовать и наслаждаться ими. Он не хотел думать про острова — нет, никогда; это в самом деле было нездоровье — но ему хотелось думать о Маттиоле, и о собраниях их группы в кладовой, полной всяких древностей, и еще иногда, быть может, видеть сны.
Но через три часа после процедуры все исчезнет. Он ничего не мог поделать — разве что без всяких надежд ждать нового землетрясения. Сейсмогасители безупречно работали с давних пор, и будут продолжать так же работать и впредь. А что еще, помимо землетрясения, могло бы отложить процедуру? Ничего. Ничегошеньки. Тем более что Уни было известно о его прежних увиливаниях.
В памяти опять всплыла сухая тень листа, но он шуганул эту мысль, чтобы помечтать о Маттиоле, увидеть ее такой, какой она явилась ему во сне, и не терять попусту оставшихся трех коротких часов его настоящей жизни. Он забыл, какие у нее были красивые глаза, как прекрасна была ее улыбка и ее розово- смуглая кожа, как трогательна была ее искренность. Он, гадоволадово, многое забыл: удовольствие от курения, радостное возбуждение от лингвистических открытий при расшифровке французского языка.
Снова вспомнился сухой отпечаток листа, и он стал думать о нем с раздражением, пытаясь понять, почему он так засел в мозгу, и думая, как отделаться от мыслей о нем раз и навсегда.
Он мысленно вернулся к тому, лишенному смысла и значения мелкому факту; снова увидел лист с поблескивающими на нем каплями пролитой уникоки; увидел свои пальцы, поднимающие его за черешок, и свою другую руку со сложенной оберточной фольгой из-под унипеков, и сухой серый овал на черном от коки влажном камне. Он пролил напиток, а листик там лежал, а камень под ним…
Он сел на кровати и хлопнул себя по правой руке.
— Во имя Христа и Вэня! — пробормотал он в темноте испуганно.
Он встал раньше, чем прозвучал гонг, оделся и заправил постель.
