или полулежала на подушках под капельницей с морфием, и ей было, в общем, комфортно, — пока вдруг не переставало быть комфортно, пока не требовалась добавка. Он привык к этим добавкам. Они всегда были наготове. «Ей нужна добавка». — И тут же появлялась Джинкс со словами «твой морфий, дорогая», а если эта проблема решена, то можно так и дальше, мы можем так до бесконечности, правда? Когда надо было перевернуть или подвинуть ее, Джинкс всегда была тут, и он всегда был тут, чтобы ей помочь, он держал в руках крошечное личико Дренки с выпирающими скулами, он целовал ее в лоб, он придерживал ее за плечи. Когда Джинкс откидывала одеяло, чтобы перевернуть ее, он видел, что простыни и прокладки желтые и влажные, — из нее сочилась жидкость. Когда Джинкс поворачивала ее на бок или на спину, на теле Дренки проступали отпечатки ее пальцев. Он привык и к тому, что это и есть теперь тело Дренки. «Вот что сегодня случилось, — Дренка всегда им что-нибудь рассказывала, пока они ее перекладывали. — Я видела голубого игрушечного медвежонка, он играл в цветах». — «Это все морфий, дорогая», — улыбалась Джинкс. После того как Дренка впервые сказала что-то подобное, Джинкс шепнула ему, выйдя с ним в коридор: «Галлюцинации. У многих бывают». Цветы, в которых играли голубые медвежата, — это были букеты от постояльцев гостиницы. Присылали столько цветов, что старшая сестра не разрешала ставить их все в палате. Часто приносили букеты без карточек. От мужчин. От всех, кто когда-либо спал с ней. Цветы появлялись постоянно. И к этому он привык.

Ее последняя ночь. Джинкс позвонила ему утром, после того как Рози уехала на работу: «Оторвался тромб — легочная эмболия. Она умерла». — «Но как же так! Как это случилось!» — «Нарушение кровообращения, постельный режим… Послушайте, это неплохая смерть. Милосердная». — «Спасибо, спасибо. Вы отличная сиделка. Спасибо, что позвонили мне. Когда она умерла?» — «После вашего ухода. Примерно через два часа». — «Ладно. Спасибо». — «Я не хотела, чтобы вы узнали вчера и приехали». — «Она что-нибудь говорила?» — «В самом конце что-то сказала, но по-хорватски». — «Ладно. Спасибо».

Он вез вещи Морти на север, чтобы сохранить их. Завернутый в американский флаг и в ермолке на голове, он ехал в темноте с вещами Морти и с воспоминаниями о последнем вечере Дренки.

— Мой американский любовник пришел.

— Шолом.

— Мой тайный американский друг. — Ее голос был не настолько слаб, но он подвинул стул поближе к кровати, сел рядом с ее катетером, взял ее руку в свою. Теперь они делали это так, ночь за ночью. — Иметь любовника из той страны… Я весь день старалась не забыть, чтобы сказать тебе, Микки… Иметь любовника из страны, в которой… это давало мне ощущение… что я имею дверь открытой. Я весь день старалась не забыть это.

— Имею дверь открытой…

— Морфий плохо действует на мой английский.

— Нам давно следовало подсадить твой английский на морфий. Он лучше, чем когда-либо.

— Иметь любовника, Микки, такого близкого человека, как ты, иметь любовника-американца… мне было от этого не так страшно, что я чего-то здесь не понимаю, что не здесь я ходила в школу… Когда у тебя есть друг-американец, когда он смотрит на тебя с любовью, все в порядке.

— Все в порядке.

— Я не так сильно трушу, когда со мной мой любовник-американец. Вот о чем я думаю сегодня весь день.

— Ты никогда не трусила. Ты всегда была очень храбрая.

Она засмеялась, правда, одними глазами.

— Боже мой, — сказала она, — еще как трусила.

— Чего ты боялась, Дренка?

— Всего. Всего на свете. У меня плохая интуиция… Я живу и работаю здесь очень давно, у меня здесь ребенок вырос, ходил здесь в школу… но моя страна… ну, я ощущала ее на кончиках пальцев. Мне пришлось много работать над собой, пока я изжила свой комплекс неполноценности, пока не исчезло ощущение, что я здесь чужая. Но я разобралась во всех мелочах, и это благодаря тебе.

— В каких мелочах?

— «Я просекаю на верность флагу Соединенных Штатов…» — Я же просто не понимала, о чем это. А наши танцы… помнишь? В мотеле.

— Да, да. «Ку-ку-лизол».

— И знаешь, Микки, «метод пробок и ошибок» — это неправильно.

— Что?

— Да та фраза, помнишь? Джинкс сегодня сказала: «Метод проб и ошибок», и я подумала: «О боже, не пробок, а проб! Матижа тогда правильно написал: проб и ошибок!»

— Правда? Не может быть.

— Ты злой мальчик.

— Практичный, скажем так.

— Мне вдруг сегодня показалось, что я снова беременна.

— Да?

— Мне показалось, что я в Сплите. И что я беременна. И еще там были люди из прошлого. Я в Югославии тоже весело жила. В своем городе, когда была молодая. Понимаешь, там есть римские развалины. Это в центре города.

— В Сплите, да, я знаю. Ты когда-то рассказывала мне, дорогая, очень давно.

— Да. Вилла. Римляне. Император Диоклетиан.

— Это был древний римский город на море. Мы с тобой оба выросли у моря. Мы оба привыкли любить море. Aqua femina.

— Недалеко от Сплита есть небольшой городок, курортное местечко.

— Макарска, — сказал Шаббат. — Макарска и Мадамаска.

— Да, — сказала Дренка, — какое совпадение. Два места, где мне было интереснее всего жить. Там правда было очень интересно. Мы купались. Весь день проводили на пляже, а вечером — танцы. Там у меня в первый раз и было. Иногда мы обедали. Нам подавали суп в таких маленьких мисочках, и вечно проливали на тебя, они были неопытные, официанты. Носили по целому подносу и всегда проливали. Америка была так далеко. Я даже мечтать о ней не могла. Как я могла тогда подумать, что буду танцевать с тобой в мотеле, а ты будешь петь мне эти американские песни. Так тесно приблизиться к Америке. Я танцевала с Америкой.

— Милая, ты танцевала с безработным развратником. С типом, у которого руки — в пятнах времени.

— Нет, ты и есть Америка! Да, да, мой злой мальчик. Когда мы прилетели в Нью-Йорк и выехали на хайвей, так вот что это такое — хайвей, увидели эти кладбища, мимо которых на полной скорости просвистывают машины… Все это меня пугало и подавляло. Я сказала Матиже: «Мне здесь не нравится». И заплакала. Моторизованная Америка, бесконечные машины, машины, машины, неостановимый поток, и вдруг — тихий уголок среди всего этого ада. Такие городки разбросаны тут и там. Все это меня так пугало, было так непохоже на то, к чему я привыкла, так непонятно. Благодаря тебе сейчас все по-другому. Ты знаешь об этом? Теперь я думаю о здешних камнях по-другому, теперь я все понимаю. Теперь мне жаль, что мы с тобой никуда не ездили. Я сегодня весь день жалела об этом, думала о разных местах.

— О каких местах?

— Где ты родился, например. Я была бы рада побывать на берегу Джерси.

— Нам надо было поехать туда. Я должен был свозить тебя.

Рада, Нада, Ада. Три слепые мыши.

— В Нью-Йорк-сити. Я бы хотела увидеть его твоими глазами. Куда бы мы с тобой ни ездили, мы всегда ехали, чтобы спрятаться. Ненавижу прятаться. Хорошо было бы отправиться с тобой в Нью-Мексико. Или в Калифорнию. Но главное, в Нью-Джерси, посмотреть на море, у которого ты вырос.

— Я понимаю.

Слишком поздно, но понимаю. Это чудо, что мы не умираем на месте оттого, что вдруг понимаем что-то, и понимаем слишком поздно, — от одного этого.

— Хорошо было бы, — сказала Дренка, — съездить на уик-энд в Нью-Джерси.

— На это не потребовалось бы и уик-энда. От Лонг-Бранч до Спринг-Лейк и Си-Герд — всего