за стену над столом.
В письме, после маминых болей в пояснице, я прочитала:
«Приезжали трое, важные, на машине. Двое перевернули всё в доме вверх дном, жуткий кавардак устроили. Третий был просто шофер. Он повел разговоры с бабушкой, чтобы она не мешала тем двоим. Шофер говорит по-немецки, да еще и на швабском нашем наречии. Родом он из соседнего села, да не сказал из какого. Бабушка приняла его за твоего отца. Ну и хотела причесать. Он забрал у ней гребешок, и тут она запела. А он удивился, как, мол, хорошо она поет. Одну песню они вместе спели, вот эту:
Он сказал, мол, у бабушки напев совсем не тот, какой он знал. А сам-то пел почти то же самое, просто он мелодию переврал.
Как они уехали, дед места себе не находит. Пропала у него светлая королева. Где он только не искал — обыскался. Нет королевы, и всё тут. Очень ему без нее плохо. В шахматы без королевы не поиграешь. Уж как он свои фигуры берёг! И в войну они уцелели, и в плену дед их не растерял. А теперь вот прямо в доме самая главная, королева, пропала.
Дедушка сказал, чтобы я тебе написала, дескать, люди плетут о тебе всякое и за это получают деньги. Нельзя — слышишь ты? — так сильно огорчать дедушку».
Падал снег. Нам на лица падал снег, а на асфальте это был уже не снег, а вода. Ноги у нас зябли. Вечер развесил блестки улицы на макушках деревьев. За голыми ветвями огни фонарей силились соединиться в дрожащее целое.
У человека с черной бабочкой на шее появился двойник — отражение в мокром асфальте возле фонтана. Человек смотрел в верхний конец улицы. На высохшем букете снег не таял, как и на его волосах. Час был поздний, автобусы с заключенными давно проехали в тюрьму.
Ветер бросал снег нам в лицо, даже когда мы поворачивали и шли по ветру. Нам хотелось в тепло. Но в бодеге стоял дикий галдеж. Мы пошли в кино, попали на последний сеанс. Фильм уже начался.
На экране гудел заводской цех. Эдгар, когда глаза привыкли к темноте, сосчитал тени в зрительном зале. Кроме нас, еще девять. Мы сели в последний ряд. Курт сказал:
— Здесь можно разговаривать.
В цехах на экране было темновато, и мы друг друга не видели. Эдгар засмеялся:
— Мы же знаем, как выглядим, когда светло.
Георг заметил:
— Некоторые этого не знают.
Он вытащил из кармана зубную щетку и сунул в рот. На экране по цеху побежали пролетарии с железными палками. Они открыли плавильную печь. Оттуда потекло железо, и в зале стало посветлей. Мы поглядели друг на друга и засмеялись. Курт сказал:
— Да убери ты свою щетку!
Георг сунул щетку в карман.
— Ах ты, швабский занудный шептун, — сказал он.
Курт рассказал свой сон:
— Я пришел к нашему парикмахеру. А там сидят женщины и вяжут на спицах. Спрашиваю, что им тут надо. Парикмахер говорит: «Они ждут своих мужей». И руку мне протягивает: «Первый раз вижу!» Я подумал, это он о женщинах, но он на меня смотрел. Я и говорю: «Меня-то вы знаете». Женщины захихикали. Я говорю: «Студент я». А парикмахер: «Вот уж никогда бы не подумал. Я знаю одного такого, вроде вас. Но вас я знать не знаю».
Зрители в зале засвистели и завопили:
— Трахни ее, Лупу, да трахни же, давай, давай, Лупуле!
Рабочий целовал работницу, темным вечером, на ветру, у заводских ворот. Внезапно там, у заводских ворот, наступил светлый день, а работница, которая целовалась с рабочим, теперь была с ребенком.
— Я хотел сесть в кресло перед зеркалом, — продолжал Курт, — но парикмахер затряс головой — нельзя. Я спросил, почему нельзя. Тут он постучал пальцем по зеркалу. Я поглядел и увидел: лицо у меня заросло волосами, лобковыми.
Георг тронул меня за локоть и положил мне в ладонь ключ от летнего домика.
— Куда его девать? — спросила я.
На экране из ворот школы бежали на улицу дети. Ребенка работницы, той, которую поцеловал рабочий, на улице ждал отец Лупу. Он поцеловал ребенка в лоб и взял его ранец.
Георг сказал:
— В школе у меня были плохие отметки. Отец смекнул: самое время сшить что-нибудь директору школы, лучше всего — брюки. На другой день мать купила серой материи, брючную тесьму, холст для карманов и пуговицы для ширинки — молнии в магазине были только красные. Отец пришел в школу и позвал директора к нам домой, снять мерку. Тот, видно, давно дожидался приглашения, сразу пошел с отцом.
Директор встал возле швейной машинки. Мать начала снимать мерку, снизу, от ботинок. «Ноги так не сжимайте, господин директор», — попросила. И всё спрашивала и спрашивала: «Такой длины или лучше подлинней сделать? А ширины такой или поуже, может быть? С отворотами или без, господин директор?» Вопрос за вопросом, всё выше по его штанам. Добравшись до ширинки, вдохнула поглубже и спрашивает: «Господин директор, с какой стороны вы носите ключ от погреба?» Он говорит: «С правой, всегда только с правой». — «А домашнюю аптечку? Сделать вам застежку на пуговицах или на молнии?» Он говорит: «А по-вашему, как лучше?» Отец сказал: «Молния практичней, зато пуговицы подчеркивают индивидуальность». И директор решил: пусть будут пуговицы.
После кино я зашла к портнихе. Ее дети уже спали. Мы с ней сидели на кухне. Впервые я заглянула к портнихе в столь поздний час. А она и не удивилась. Мы ели печеные яблоки. Портниха курила, при каждой затяжке щеки у нее втягивались и лицо делалось похожим на лица шахматных королев моего деда.
— Подлец уже в Канаде, — сказала портниха. — Я сегодня сестрицу его встретила.
Муж портнихи недавно бежал, переплыл Дунай, а ей ни словом не обмолвился о том, что собрался бежать. Когда-то раньше я рассказывала портнихе о темной и светлой королевах и о ротном парикмахере моего деда, о бабушках — богомолке и певунье. И о придурочных кусточках отца и маминых болях в пояснице.
Она тогда сказала: «По-моему, твои бабушки — они вроде королев твоего деда. Богомолка — темная, певунья — светлая. Темное дело молитвы-то». Я не стала спорить, хотя считала как раз наоборот.
Бабушка-певунья — темная. Она говорит, у каждого человека есть зверек в сердце. Она увела чужого парня. Он любил другую женщину, а бабушку-певунью не любил. Однако она прибрала его к рукам, потому что захотела его в мужья. Нет, неверно — не он был ей нужен, а его поле. Прибрала к рукам и поле. Он ее не любил, но она сумела взять над ним верх, сказав: «В твоем сердце живет трусливый мышонок».
И все это, как оказалось, было ни к чему, после войны государство прибрало к рукам поле.
От этих ужасов бабушка и стала певуньей.
Портнихе было невдомек, что ей почти ничего не известно обо мне самой. Она знала, что я студентка и никогда не ношу платья с поясом. Похоже, этого ей было довольно.
Ключ от летнего домика я положила у портнихи на подоконник — как будто забыла. Подумала: ключ-то не выбросят, если найдут.
Эдгар, Курт и Георг считали, что портниха человек ненадежный. Я не согласилась: «Это потому вы ее подозреваете, что у вас матери портнихи». Но пришлось дать обещание, что я не буду вмешивать портниху
