— Думаешь, это имеет отношение к тебе? — спросил я.
— Абсолютно. У меня всю жизнь любимыми были фразочки: «Ой, нет, спасибо, я сама справлюсь!», «Разберусь своими силами» или «Не беспокойтесь, пожалуйста, я все сделаю сама». Мне невероятно трудно просить кого-то о помощи.
— Может быть, это потому что ты хотела быть «старшим сыном» и «крутым мужиком»?
— Думаю, что да. Мне не по себе, когда я вспоминаю, как часто я произносила эти слова. Снова и снова, всю свою жизнь. Справлюсь сама. Своими силами. Спасибо, не надо.
И я знаю, что под этим скрывается. Страх. Страх быть зависимой. Страх, что меня оттолкнут, если я попрошу. Страх, что от меня отвернутся, если я покажусь слабой. Страх быть человеком, который в чем-то нуждается. Я помню, что была очень спокойным ребенком, со мной было легко, я никогда не капризничала, ничего не требовала. Я не просила о многом. Я никому не рассказывала о своих проблемах в школе. Просто шла к себе в комнату и в одиночестве читала книжки. Спокойная, самодостаточная, тихая. Застенчивая, замкнутая. Боялась, что меня осудят. Мне казалось, что все думают обо мне плохо. Даже играя с братьями и сестрами, я часто чувствовала себя одинокой.
— Вот в чем главная мысль у Левенсона, — продолжала она. — Сейчас я тебе прочту: «Человек, предрасположенный к раку, испытывая нехватку эмоциональной энтропии, неспособен вступить в контакт с другим, с тем чтобы растворить свое раздражение. С наибольшей вероятностью он будет способен на близкие отношения только в ситуации заботы о ком — либо другом. Для него это безопасно. Напротив, став объектом любви и заботы, он испытывает эмоциональный дискомфорт, легко заметное беспокойство».
Это про меня. Ты — первый человек, в котором я смогла раствориться. Помнишь, я написала список причин, которые, по моему мнению, вызвали у меня рак? Там был пункт «то, что я не встретила Кена раньше». Думаю, Левенсон с этим согласился бы. Он пишет, что установка «сделай это сам» — это канцерогенная установка. Она была у меня всю жизнь, и я не думаю, чтобы кто-то мне ее передал, мне кажется, что с ней я появилась на свет. Похоже на глубинное кармическое наследие. Это не просто желание быть «старшим сыном». Это то, что было у меня всегда.
— Ну и сдай его в утиль. Ведь ты уже больше не Терри, а Трейя. Поворотный пункт пройден. Это по всему заметно. Теперь ты можешь смело раствориться во мне, а я — крепко тебя обнять. Вот с этим я точно справлюсь.
— Мне кажется, я готова пинать себя ногами за то, что не начала делать этого раньше.
— В той машине, куда ты села, драться запрещено.
— Договорились. А как насчет тебя? Какова твоя главная задача? Моя — впустить в себя любовь, не пытаться все сделать самой и всем управлять, а принять мысль, что существуют люди, которые
— Принять мысль, что существуют люди, которые меня те
А под этим скрывался тот же страх, что и у тебя — страх быть отвергнутым. Но там, где ты замыкалась, уходила в себя, я открывался и нацеливался на других. И все это из-за беспокойства, из-за желания быть приятным и играть какую-то роль. Типичный невроз тревожности.
— То, что ты называешь патологией Т-3?
— Да, патология третьей опорной точки. Это беспокойство тянулось у меня всю жизнь. Я работал над ним с Роджером, с Фрэнсис, с Сеймуром. Но оно неподатливое. Точнее, это я неподатливый. Но я не думаю, что в этом моя главная проблема. В смысле это проблема, конечно, она налицо, но она была у меня всегда, и я всегда с ней справлялся. А вот с чем я не могу справиться — так это с изменой своему даймону, своему внутреннему голосу. Когда я отказываюсь от него, дела у меня идут по — настоящему скверно.
— Ты отказываешься от него, когда перестаешь писать?
— Нет. Я отказываюсь от него, когда перестаю писать и обвиняю в этом кого-то другого. А это вранье. Вот проблема, идущая не от тела, а от души. Тревожность Т-3 — это всего лишь низшая телесная энергия, как правило, агрессия, которую ты не выпускаешь наружу. А даймон — высшая психическая или тонкая энергия, которую ты не впускаешь вовнутрь. И если я блокирую эту нисходящую энергию, у меня появляется тревожность, с которой я уже не могу совладать, которая буквально выворачивает меня наизнанку. Если я верен своему даймону, то могу справиться с тревожностью Т-3. Но если я ему изменяю, то у меня появляются патологии Т-7 и Т-8 — патологии душевного уровня, и вдвоем делают из меня отбивную. Именно это случилось на Тахо. Господи, как же я виноват, что обвинял во всей этой дряни тебя.
— Не переживай, милый. Нам обоим надо много простить друг другу.
Вот так я в'первый раз прямо и откровенно признался в том, о чем уже довольно давно знали мы оба, — что я часто обвинял ее в собственных неурядицах. Было хорошо, что с этой неприятной темы был сброшен груз молчания, тем более что по дороге в Дель-Мар наше общение нельзя было назвать идеальным. Вообще-то после сеансов с Сеймуром всякие ссоры у нас прекратились вовсе (мы оба понимали, что Сеймур, скорее всего, спас наш брак). Но из-за моего скепсиса по поводу последнего лечения Трейи мы наскакивали друг на друга с той агрессивностью, которая виртуозно отработана только у супружеских пар и которую мы какое-то время никак не выказывали. Сначала нам обоим показалось, что это начало нового и тяжелого раунда семейных ссор. Но все было совсем наоборот — это была последняя семейная перебранка, хотя и довольно энергичная. После этого эпизода мы вообще перестали ссориться. По крайней мере, до драк больше не доходило. Возможно, эту шуточку мы подцепили у Крис.
Вернувшись в Сан-Франциско, мы узнали, что почтеннейший Калу Ринпоче будет совершать передачу Калачакры[98] в Боулдере, штат Колорадо. Туда собирался Сэм, который уговорил поехать и нас тоже. Мы согласились, и вот несколько месяцев спустя мы оказались в большом зале Колорадского университета вместе с еще тысячью шестьюстами человек, пожелавших принять участие в этой высшей буддийской церемонии, занявшей четыре дня. Хотя тогда мы этого еще не знали, но эта церемония ознаменовала собой окончательное появление на свет Трейи, появление, о котором месяц спустя она объявила на своем сорокалетии. И это удивительным образом совпадало с тем, что с первого же взгляда на Калу Ринпоче нам с Трейей стало ясно: мы нашли своего Учителя.
25 ноября 1986 года.
Здравствуйте, друзья! 16 ноября мне исполнилось сорок лет, и в этот день я поменяла свое имя на имя Трейя. С этого момента я уже не Терри Киллам или Терри Киллам Уилбер, а Трейя Уилбер или Трейя Киллам Уилбер.
Семь лет назад, когда я жила в общине Финдхорн в Шотландии, мне приснился сон, один из тех очень ясных снов, в которых чувствуется особое значение. Мне приснилось, что меня должны звать Estrella, что по-испански значит «звезда». Когда я проснулась и стала думать об этом сне, то решила, что такое имя можно сократить то Трейя (большинство людей не знает, что два «l» в испанском читаются как «й»). Правда, тогда я так и не решилась. Я всегда с подозрением относилась к тем, кто меняет свои имена, и мне не нравились люди, которые выбирают имена вроде Бриллиант или Экстаз Ангела. На тот момент мне было как-то неловко менять имя; мои собственные принципы запретили мне следовать своему сну.
А может быть, просто не пришло время. Может быть, понадобились семь лет, чтобы это имя «проросло» во мне. Эти годы были, без сомнения, самыми драматичными и трудными годами моей жизни. Особенно последние три, когда я встретила Кена Уилбера, через четыре месяца вышла за него замуж, а через десять дней после свадьбы узнала, что у меня рак груди. Операция, облучение, рецидив через восемь месяцев, еще одна операция, шесть месяцев химиотерапии и жизни без волос, по прошествии еще восьми месяцев — диабет, а в июне этого года — еще один рецидив.
Меня удивила собственная реакция на последний рецидив. В двух предшествующих схватках с раком основным чувством был страх, но на этот раз я чувствовала себя совершенно спокойно. Какой-то страх, конечно, был (после всего, что случилось, у меня нет иллюзий относительно рака), но степень моего спокойствия и реалистичный настрой показали, что мое отношение к этой болезни в корне переменилось.
