заслуживают своих страданий? Каждую ночь две трети населения земного шара ложатся спать плохо одетыми, в скверном жилище, голодными». Он говорил, что страдания Христа связаны с условиями человеческой жизни. Никогда не слышала, чтобы их объясняли как простое следствие его человеческой природы, а не как элемент его миссии Спасителя. Еще пастор говорил о том, что нам необходимо искать смысл, и молился за то, чтобы мы умели найти смысл и в повседневном, и в героическом. Боже, как же это тронуло меня, с моей постоянной жаждой поиска смысла.

И все-таки, даже слушая проповедь, я чувствовала: во мне произошел переворот. Слово «смысл» теперь значит для меня не совсем то, что раньше, — отсутствие его больше не заставит меня чувствовать себя несчастной и разочарованной, его поиски больше не смогут лишить меня покоя и его потеря больше не заставит бросаться на новые поиски. Думаю, дело в том, что я стала относиться к себе с большим сочувствием. Я стала мягче воспринимать жизнь и человеческий удел. Это тот шаг на пути мудрости, о котором я говорила Кену. Впрочем, иногда, когда я рассказываю другим о переменах, которые со мной произошли, я не уверена, что это правда: может быть, я хвастаюсь, всего лишь надеюсь на то, что это правда, утверждаю, что что-то произошло, хотя на самом деле это еще не так? Чувство, что это правда, ощущение, что я действительно не притворяюсь, становится сильнее, когда я пишу или говорю о вещах, которые меня беспокоили раньше, так, словно они беспокоят меня по-прежнему, — тогда я чувствую, что во мне уже нет прежнего отчаяния и горечи. Я не пытаюсь никого убедить в том, что меняюсь к лучшему, я та же, что и прежде: ворчу, жалуюсь, жалею себя — но только жалобы становятся слабее, мое сердце им уже не принадлежит, и мне самой становится скучно от собственных слов. Вот тогда я действительно понимаю, что двигаюсь вперед и оставляю позади то, с чем прожила так много времени.

Потом мы пошли в церковь Олд Соус с закрытыми, отгороженными отделениями для каждой семьи. Почему? Потому ли, что эта религия (протестантизм) понимается как индивидуальный опыт, прямое общение человека с Богом, а не общее дело? Совсем другая атмосфера, чем в церкви Троицы, где ты видишь весь приход сразу. Подошел пастор, поинтересовался, может ли он чем-нибудь нам помочь. Показал на ящик при входе, где сидел губернатор — в те давние времена, когда Массачусетс еще подчинялся Британии, и сказал, что там же сидела королева Елизавета во время своего визита. Сказал: если сюда зайдет Дукакис, то они и его посадят на этот ящик. Не могли вспомнить, кто это: видимо, нынешний губернатор?

Потом мы бродили по мемориальному парку, огражденному высокой кирпичной стеной с мемориальными табличками — в память о человеке, который зазвонил в колокола («один, если по суше, два, если по морю»), дав сигнал Полю Реверу[94]; в память о Джордже Вашингтоне, в память о человеке, который в 1789 году, к удовлетворению собравшейся толпы, доказал, что он сможет слететь с вершины звонницы. Кен сострил: «Положили бы табличку вниз, там ведь еще осталось мокрое место». Кирпичные стены вокруг горели огнем весеннего солнца, густо росли обнаженные ивовые деревья, перекрывая друг друга, замысловато переплетаясь ветвями, и на каждую тонкую веточку так по- своему падали солнечные лучи, что казалось, будто переплетается сам солнечный свет. Я чувствовала себя такой счастливой — чувствую и сейчас — при одном воспоминании об этом.

Я лежал в постели с Трейей тем утром, когда она обнаружила опухоль.

— Взгляни, милый. Вот здесь.

Очень заметный, маленький, твердый, как камень, бугорок.

Совершенно спокойно она сказала:

— Знаешь, скорее всего, это рак.

— Думаю, да.

А что еще это могло быть? Хуже того, рецидив в этой области — дело особенно серьезное. Помимо всего прочего, это означает, что вероятность очень скверных метастазов — в костях, мозгу, легких — теперь очень и очень велика. Мы оба это знали.

Но что меня тогда удивило — и продолжало удивлять в последующие дни, недели и месяцы, — это реакция Трейи: почти никакой тревоги, страха, злости, даже никаких слез, ни разу. Слезы для Трейи всегда были способом сбросить стресс — если что-то шло не так, слезы свидетельствовали об этом. Но слез не было. И не потому, что она отчаялась или почувствовала себя поверженной. Было такое ощущение, что Трейя — совершенно искренне — находится в мире и с собой, и с ситуацией; она спокойна и открыта. Что есть — то есть. Никаких оценок, никакого испуга, никакого желания отрицать или взять все под контроль, — а если и есть, то совсем чуть-чуть. Ее медитативная невозмутимость казалась непоколебимой. Я не поверил, если бы сам не наблюдал за ней пристально, внимательно, в течение долгого времени. Нет, это было безошибочно, и не только для меня.

Определенно что-то в ней происходило, что-то менялось. Сама Трейя описывала это как кульминацию ее внутреннего изменения — переход от «делания» к «бытования», от «знания» к «созиданию», от «одержимости» к «доверию», от «мужского» к «женскому» и, самое главное, от контроля к приятию. Все сошлось воедино и указало ей предельно простой, прямой и определенный путь.

Трейя действительно изменилась за последние три года; и она открыто благодарила рецидив за то, что он, как ничто другое, позволил ей почувствовать, насколько глубоки эти перемены. Ее прежнее «я», Терри, умерло, и родилось новое «я» — Трейя. Сама она называла это «возрождением» — а Трейя никогда не злоупотребляла гиперболами.

Как же я сейчас себя чувствую? В данный момент? В целом — прекрасно. Замечательное вечернее занятие по суфизму, я почувствовала, что мне близка эта практика, и захотела ее продолжить. Завтра мы с Кеном поедем вдоль побережья и заночуем, где нам захочется. Все это так хорошо! А ведь только сегодня днем я разговаривала с Питером Ричардсом и узнала, что у меня опять рецидив. Кажется, это называется «лечебная неудача». Звучит эффектно и зловеще. Я прекрасно себя чувствую, но в при этом во мне звучит голос, впрочем довольно негромкий, и он говорит: тебе надо озаботиться, нельзя воспринимать все настолько спокойно, на самом деле ты пытаешься не замечать очевидного, разве ты не знаешь, какие ужасы, скорее всего, ждут тебя впереди? Этот голос звучит, но он слаб. Я думаю, это говорит та же часть моей души, которая взбунтовалась, когда я впервые узнала, что у меня рак, — именно она тогда в страхе проснулась посреди ночи. Этот голос вообще невежествен, а тогда он знал так мало, что не мог даже нарисовать жуткие картины последствий рака, за исключением самого очевидного — смерти. Но он подхватил интонацию, с которой обычно говорят о раке, и стал громко напевать свой зловещий мотив прямо мне на ухо.

Теперь он знает больше. Я много читала о том, какими поистине ужасными могут быть рак и его лечение, прочла по-настоящему кошмарные вещи вроде «Смертельных условий» и «Жизни и смерти на Западной улице, дом 10»[95], эпизоды оттуда потом снились мне в кошмарных снах. Теперь они потускнели. Они уже не так страшны, как были вначале.

Когда я только нашла бугорок, в первый момент у меня перехватило дыхание, но потом оказалось, что не так уж я и испугана, хотя и поняла, что со мной случилось. Я не впала в панику, не стала плакать, и у