что-то про удаление молочной железы, облучение, имплантацию, лимфатические узлы. Он заверил нас, что и не рассчитывает, что мы как следует все это запомним, и готов повторить все это в любое время. У нас было от недели до десяти дней, чтобы все обдумать и принять решение. Пришла медсестра из Информационного центра по заболеваниям груди, принесла пакет информационных материалов и стала рассказывать что-то слишком общеизвестное, чтобы это было интересно; кроме того, мы были слишком потрясены, чтобы слушать.

Мне неожиданно захотелось на улицу, уйти из больницы, оказаться на свежем воздухе, где все снова встанет на свои места и где никто не носит белых халатов. Я с ужасающей силой почувствовала себя чем-то вроде бракованного товара, мне хотелось как-то попросить у Кена прощения. Вот он, этот прекрасный мужчина, который каких-то десять дней назад стал моим мужем, и вот выясняется, что у его новой жены — РАК. Словно кто-то открывает долгожданный подарок только для того, чтобы обнаружить, что прекрасный хрусталь внутри раскрошился. Это было так нечестно — взваливать на него эту тяжкую ношу в самом начале нашей совместной жизни. Казалось, что это потребует от него слишком многого.

Кен сразу же пресек мои мысли подобного рода. Он не заставил меня почувствовать себя глупой из- за того, что я так думаю. Он понял мои мысли и чувства и просто сказал, что для него все это не имеет никакого значения. «Я искал тебя целую вечность, и я рад, что теперь ты у меня есть. Все остальное не имеет никакого значения. Я никогда не оставлю тебя, я всегда буду рядом с тобой. Ты не бракованный товар — ты моя жена, мой друг и свет моей жизни». Он ни за что не отпустил бы меня одну, бессмысленно было бы даже думать об этом. Вот так. Не возникало никаких сомнений в том, что он будет рядом со мной, какой бы ни оказалась наша судьба, что и подтвердилось в последующие долгие месяцы. Что случилось бы, если бы мне удалось отговорить его идти со мной в больницу?

Помню, как я вела машину к дому. Помню, как Кен спрашивал меня, нет ли у меня чувства стыда за то, что у меня рак. Я ответила ему: нет, такое чувство даже не приходило мне в голову. Я не видела в этом какой-то своей непосредственной вины, скорее воспринимала как игру случая, естественную для современной жизни.

У каждого четвертого американца обнаруживают рак; у каждой десятой женщины — рак груди. Правда, обычно это случается в более позднем возрасте. Женщин моложе тридцати пяти даже не проверяют на рак груди. Мне было тридцать шесть; я едва-едва миновала эту границу. Никогда не слыхала, чтобы женщины с крупной, пышной грудью были больше подвержены риску заболевания. Впрочем, если до тридцати ты заводишь ребенка, это считается чем-то вроде защиты… не могу сказать, чтобы я прикладывала какие-то особые усилия в этом направлении, скорее просто плыла по течению. Можно лишь вообразить себе инструкцию по применению для девочек, которым суждено иметь пышную грудь. Если открыть алфавитный указатель и найти раздел «Грудь: меры безопасности», то там вместе с предостережениями относительно солнечных лучей и типов, которые хватают тебя за грудь в толпе, должен быть еще и следующий совет: «Рекомендуется использовать по прямому назначению до достижения тридцатилетнего возраста».

Мы вернулись домой в Мьюир-Бич только для того, чтобы столкнуться с трудной задачей отвечать на телефонные звонки, растянувшиеся на всю ночь.

Дома я села на диван, сжалась в комок и стала плакать. Слезы были автоматической, рефлекторной реакцией на слово «рак», реакцией единственно нормальной и адекватной. Я просто сидела и плакала, пока Кен звонил родным и друзьям и рассказывал им о страшной новости. Иногда я рыдала навзрыд, иногда у меня просто текли слезы; я была не в том виде, чтобы с кем бы то ни было разговаривать. Кен заходил и уходил, обнимал меня, говорил по телефону, обнимал меня, говорил по телефону…

Прошло немного времени, и что-то изменилось. Жалость к себе утратила свою остроту. Барабанная дробь в затылке — «рак-рак-рак» — стала не такой настойчивой. Слезы уже не приносили удовлетворения, как сладости, которыми ты объелся, и они потеряли свой вкус. К тому времени, когда Кен делал последние звонки, я была уже достаточно спокойна, чтобы немного самой поговорить по телефону. Это было лучше, чем сидеть на диване хлюпающим промокшим комочком. «Почему я?» — таков был вопрос, который вскоре потерял свою остроту. Его заменил другой: «Что дальше?»

Застывшие кадры сменяли один другой — медленные, болезненные, обнаженные. Было несколько звонков из больницы — и все с плохими новостями. Узелок был величиной в два с половиной сантиметра — довольно крупный. Это говорило о том, что у Трейи рак второй стадии, которая предполагает большую вероятность того, что затронуты лимфоузлы. Что еще хуже, согласно отчету патолога, клетки в опухоли были чрезвычайно слабодифференцированными (грубо говоря, это значит: очень злокачественными). На шкале от одного до четырех, где четыре означает самое худшее, у Трейи была опухоль самой скверной разновидности четвертой степени — агрессивная, трудноистребимая и очень быстро растущая, хотя на тот момент мы буквально ни слова из этого не понимали.

Несмотря на то что все происходило как при замедленной съемке, каждый кадр содержал столько переживаний и информации, что возникало дикое ощущение, будто все происходит одновременно и слишком быстро, и слишком медленно. Меня не оставляло чувство, что я играю в бейсбол: стою в перчатке, а несколько человек бросают в меня бейсбольные мячи, и я должен их ловить. Но в меня летит так много бейсбольных мячей, что они бьют меня по голове, по телу и падают на землю, а я стою с идиотским выражением на лице. «Стойте, ребята, не могли бы вы помедленней, чтобы у меня был шанс? Нет?..» Звонки с дурными новостями продолжались.

Я думала: ну почему никто не может позвонить и сообщить что-нибудь хорошее? Неужели всего этого недостаточно? Ну хоть бы откуда-нибудь лучик надежды! Каждый звонок обновлял во мне чувство жалости к себе: почему я? Я давала выход эмоциям и только через некоторое время после этого могла воспринимать новости хладнокровно, как простую фактическую информацию. Все идет так, как идет. У меня удалили опухоль размером в два с половиной сантиметра. Это агрессивная карцинома. Клетки очень слабо дифференцированны. Вот и все, что нам сейчас известно. Было уже поздно. Кен пошел на кухню заваривать чай. Мир наполняли тишина и успокоение, и на глаза мне снова навернулись слезы. Тихие слезы отчаяния. Все это правда, все это на самом деле, все это происходит со мной. Кен вернулся, посмотрел на меня. Он не произнес ни слова. Он сел, обхватил меня руками, и мы стали смотреть в темноту, ничего не говоря.

Внезапно я просыпаюсь. Встревоженная, потерянная. Сейчас, должно быть, три-четыре часа ночи. Случилось что-то очень-очень плохое. Рядом Кен, он глубоко и ровно дышит. Ночь темна и тиха, через окошко в потолке видны звезды. Невыносимая боль пронзает сердце, сжимает горло. Это страх. Страх чего? Я вижу: на правой груди лежит моя рука, она трогает повязки, ощущает швы под повязками. Вспоминаю. Нет, нет. С силой зажмуриваю глаза, лицо искажается гримасой, дыхание перехватывает от ужаса. Да, я вспомнила. Я не хочу вспоминать, не хочу знать об этом. Но это правда. Рак. Рак разбудил меня в тиши этой темной ночи, пятой по счету после моей брачной ночи. У меня рак. У меня рак груди. Всего несколько часов назад у меня из груди удалили твердый узелок. Оказалось, что опухоль не доброкачественная. У меня рак.

Все это — на самом деле. Это происходит со мной. Я лежу в кровати, парализованная страхом и неверием, а мир покоится вокруг. Рядом Кен, от его присутствия веет теплом и спокойной силой. Но я вдруг чувствую себя страшно одинокой. У меня рак. У меня рак груди. Я верю, что это правда, и одновременно не