Крамарчук, испытывая на надежность свои сапоги. — Раз десять по рации о нем запрашивали. Специально для этого десант выбросили вместе с радистом, — явно повело сержанта.

— Но зачем Беркут понадобился в Москве, этого ты, конечно, не знаешь?

Крамарчук оглянулся по сторонам, словно хотел довериться барону с великой тайной, и проговорил:

— Точно не знаю, но сказано было в радиограмме, что для дальнейшей подготовки в диверсионной школе и выполнения особо важного задания. Не иначе, как Гитлера убрать прикажут, аккурат, как любит выражаться подвластный вам полицай.

— Не думаю. В Москве побоятся, что в ответ мы уберем Сталина. Но обсуждать эту тему пока что не имеет смысла. Зато интересует другое: понятно, что самолет прислали за Беркутом, но почему в нем оказался ты, сержант? Неужели тебя Москва тоже затребовала, вместе с капитаном?

— Меня не затребовала, темнить по этому поводу не стану. И даже когда Беркут попросил, чтобы мне разрешили сесть в самолет, кто-то там в Москве запретил, мол, кто он такой, этот сержант Крамарчук? И вот тогда Беркут показал, что он не кто-нибудь, а действительно…Беркут. Он послал их всех к черту и приказал: «Садись в самолет, сержант. В Москве я сам разберусь, что к чему». И настоял на том, чтобы действительно сел, хотя я не хотел подводить его.

Слушая, его Штубер одобрительно и в то же время задумчиво кивал головой.

— Не зря Беркут немного напоминает мне Отто Скорцени, нашего первого диверсанта рейха, — молвил он, когда Крамарчук завершил свой рассказ. — Впрочем, вряд ли вы слышали о таком.

— О том, который похитил Муссолини? Почему же, слышал. Беркут рассказывал, потому что сам интересуется этим диверсантом.

— Неужели интересуется?

— Очевидно, хочет знать, как работают германские коллеги.

— Вот видите, как много у нас тем для разговора, — остался доволен такой информированностью Штубер. — Кстати, где вы базировались? — с явной усталостью в голосе поинтересовался он.

— На Лазорковой пустоши. Можешь пойти убедиться.

— Значит, остальных партизан там уже нет? — задумчиво проговорил Штубер, поняв, почему партизан так охотно назвал место базирования. — Интересно, как Беркуту удалось спастись? Ну, говори- говори…

— Зачем тебе такие подробности?

— Только затем, что по-человечески интересно. Своему командиру этим рассказом ты уже все равно не навредишь.

— Задушевный ты весь какой-то, эсэс, — болезненно улыбнулся Крамарчук. Он говорил, с трудом шевеля распухшими губами.

— Слушай, сержант, ты храбрый парень, которого я запомнил еще по доту. Я не требую от тебя никаких тайн. Да и какие у тебя могут быть тайны? Но то, что знаешь о спасении Беркута, ты мне все же выложишь. Иначе тебя будут пытать так, как не пытали до тебя никого и никогда. Даже во времена инквизиции. — Штубер произнес это спокойно, почти сочувственно.

Да Крамарчук и сам понимал, что барону только для того и понадобилось оттягивать казнь, что появилась необходимость с пытками выведать у него подробности побега Беркута.

— Как ты проверишь, всю правду я сказал или нет?

— Душу выверну. Так что не надо торговаться со мной, сержант, — отчаянно повел подбородком барон. — И отмалчиваться тоже не советую.

Вместо ответа Крамарчук лишь устало посмотрел на него сквозь припухшие веки, приказал полицаю- конвоиру: «Заводи уже, аккурат!» и, не ожидая распоряжения, направился к зданию полиции.

Всем, кто сидел в кузове машины (на ящиках с патронами, гранатами и американской тушенкой, между несколькими мешками сухарей, на которых покоились два ручных пулемета-«дегтяря»), — этот рейс уже начинал казаться какой-то невероятной гонкой за смертью, прогулкой во фронтовой ад. И лишь «божественный капитан» (все, даже Арзамасцев, называли его теперь так, как прозвал лейтенант Глодов) вел себя совершенно невозмутимо. Но… дверца открыта, «шмайссер» на коленях, кобура пистолета расстегнута, три лимонки, переданные ему сверху ефрейтором, — надежно отяжеляли карманы шинели…

Тем временем наверху, за кромкой речной долины, разгоралась яростная перестрелка. На склонах то и дело появлялись отступающие красноармейцы, которые или не обращали на машину никакого внимания, или же пытались образумить ее водителя и пассажиров. А то вдруг возникали немцы, но каждый раз бойцам лейтенанта, вместе с отходящими красноармейцами, удавалось сбивать их с гребня.

Однако все это уже были мелкие эпизоды. Не выдержав натиска противника, красноармейские подразделения, еще вчера так храбро захватывавшие и расширявшие плацдармы на левом берегу реки, сегодня снова откатывались на исходные позиции. И делали это спешно, неорганизованно, оставляя на поле боя убитых, а иногда и раненых…

Только машина Божественного Капитана прорывалась все дальше и дальше. И все это время сам Божественный Капитан молча смотрел на дорогу впереди себя — невозмутимый и таинственный, хранимый то ли своей удивительной силой воли, то ли каким-то немыслимым солдатским счастьем-везением.

Постепенно те четверо пехотинцев во главе с лейтенантом, и трое бойцов-артиллеристов под командой худощавого, жилистого старшины Кобзача, что в отчаянии ухватились за борта случайной машины, чудом вырвавшей их буквально из-под автоматных очередей наседавших немцев, действительно начали верить, что доставшийся им в командиры «божественный капитан» то ли заворожен, то ли храним какой-то странной силой духа. Да к тому же обладает не только железными нервами, но и, должно быть, железным фронтовым опытом. И уже не роптали, не проклинали его, не пытались искать спасения вне его грузовика.

Впереди, за поворотом долины, в сером предутреннем тумане начали вырисовываться шпили каменистых уступов и скал, решительно оттесняющих реку на низинный склон правого берега. Еще до того, как водитель успел заметить их и что-либо сказать, Беркут понял: это и есть та коса, на которой держит оборону рота старшего лейтенанта Коруна.

И сам удивился: «Неужели сумели-таки прорваться к ней?» А еще подумал: «Господи, да есть ли там в живых хотя бы один боец?! Остатки этой роты уже наверняка 'штурмуют' переправу. Если только вся она не погибла на косе».

— Вон там они… — заговорил наконец Ищук — так представился водитель-сержант Беркуту. С той минуты, когда они спустились на «пойменную», как он назвал ее, дорогу, водитель упрямо молчал, словно этим своим молчанием заговаривал собственную судьбу. А может, и молился про себя. Не часто, видать, приходилось ему совершать такие безумные рейды. — Точнее, были там, товарищ капитан.

— Божественно. Значит, мы вовремя. Но дорога… снова поднимается на равнину.

— То-то и оно! Самое страшное место. Развилка там. Одна колея сюда ведет, другая, почти неприметная сейчас, под снегом, — на косу, к хутору и каменоломням.

Он сбавил скорость и вопросительно посмотрел на Беркута. На гребне склона схватки вроде бы не было. Стрельба упорно перемещалась к переправе. Однако отчетливо слышно было, как по шоссе движется колонна машин, лязгают гусеницами легкие танки, очевидно, идущие по обочине; раздаются команды немецких пехотных командиров.

— Всем кроме ефрейтора Арзамасцева сойти! — негромко скомандовал капитан, уже стоя на подножке. — Лейтенант, захватить один «дегтярь». Запастись гранатами. Арзамасцев, с другим «дегтярем», прикрываешь с борта. Надо дать возможность водителю проскочить вон на ту каменистую косу. А ты жми! — бросил Ищуку, уже соскочив на землю. — Будем отходить, прикрывая.

Склон в этой части долины был как бы двухъярусным. Прежде чем подняться на первый ярус дорога совершала крутой изгиб, и Беркут оказался на нем чуть раньше, чем натужно ревущая, пробуксовывающая