— Точно, не нужно было рассказывать о полицае, — продолжала искать объяснение того, почему мужчина вдруг так резко охладел к ней. Однако поняв, что уже ничего не исправить, вновь напропалую ударилась в воспоминания. — Но так оно и было на самом деле. Пока вытаскивала его через этот лаз, через штольню… Пока хоронила в плавнях… сама чуть не рехнулась.

— Вот только потом этого «охранника» долго искали… — напомнил ей Беркут.

— Так и было. Целый отряд полицаев нагрянул. Их мать этого самого Корзова — фамилия его была Корзов — привела. Предчувствовала, что именно здесь он смерть свою… Правильно, по-матерински предчувствовала. Все обыскали, весь хутор. К нам, правда, только заглянули. Они ведь не знали, что я здесь прячусь. И мать его не знала. А все равно почему-то возле нашей хаты бродила. И причитала. Прямо перед крыльцом. Пока полицаи, дружки Корзова, не увели ее отсюда. На партизан смерть его списали и успокоились. Они-то успокоились, а мне каково?.

— Я же сказал: хватит исповедей! — резко прервал ее Беркут. — Убить — это я еще понимаю, потому как война. Но исповедываться в этом перед каждым встречным — выше моего понимания.

— Почему перед «каждым»? — осеклась Калина, вцепившись в рукава его шинели. — Ну, почему сразу перед «каждым»? Почему ты так… жестоко со мной?

— Все, от-ставить! — рявкнул Андрей, словно стоял перед строем. — Думаю, нам самое время выйти отсюда. Не то через несколько дней будешь рассказывать, как пристрелила третьего, — теперь уже пристававшего к тебе капитана. И тоже в порыве страсти нежной…

— Ты просто струсил, — разочарованно пробормотала девушка, объясняя себе его поведение. — А зря. Тебя бы я убивать не стала…

— И на том спасибо, Юдифь благочестивая. Все, выходим.

Начался артобстрел. Значит, скоро снова попрут.

— После артобстрела — да, — согласилась девушка, окончательно смирившись со своим поражением.

Калина поправила пистолет, застегнула пиджак и, взяв фонарь, вновь пошла впереди капитана. Уже поднявшись в застенок возле мастерской, она остановилась, и, пряча фонарь за спиной, чтобы не очень освещать себя и Беркута, спросила:

— Ты еще наведаешься сюда?

— Даже если бы не хотел, немцы загонят. Если, конечно, продержусь до того времени среди живых.

— Нравишься ты мне, — твердо, но без женской чувственности произнесла она. — Нравлюсь ли тебе, не спрашиваю, знаю, что не из красавиц.

— Да нормальная ты женщина, вполне нормальная. Дело не в этом. Видно, я и в самом деле смертельно устал.

— Но все же сам, не под натиском немцев, усталость свою слегка развеяв, придешь?

— Вряд ли решусь, после всего услышанного.

— Потому и говорю себе: не нужно былo каяться перед тобой, не ко времени это.

— Грешить со мной всегда легче, нежели каяться, — согласился Беркут.

— Ты сегодня приди.

— Доисповедаться хочешь?

— Слова не скажу. Я ведь не из тех баб-ревунь, что чуть что — в истерику. Война меня жестоко измяла. Да и характером бог не обделил.

— О да, о характере мне уже кое-что известно.

— Ей-богу, лучше бы уж ты пришел. Именно ты. Не продержусь я в монахинях среди стольких мужиков — честно говорю… Бешеная я чего-то на них стала. По ночам ребенок под грудью чуется. Замуж пора. Давно пора. Так что лучше уж ты. Ты хоть приглянулся, а все остальные… Не потому, что капитан… Просто так случилось, душа, считай, избрала.

«Такие страсти?! Здесь, в этом подземелье?! — почему-то не поверилось Андрею. — Хотя… Уже ведь был дот. Наверное, так уж тебе суждено: пройти все подземелья, какие только имеются в Украине. В этом твой рок. Но там была Мария… И там была та, истинная любовь. Здесь такое не повторится. Даже если приду сюда… Всего лишь обычное фронтовое свидание».

— А что, может, и наведаюсь. Жизнь коротка, но полна приключений, — молвил только для того, чтобы как-то успокоить Калину. И прикосновение пальцев к щеке — тоже, как подаяние.

Калина уловила это, но все равно задержала пальцы мужчины и потерлась о них.

— А то женился бы потом, а? Я хорошей женой была бы, справной. Лучше, чем многие другие. У тебя рука твердая. Такой удержал бы.

— Божественная идея! Боюсь только, что всю жизнь мне пришлось бы спать с пистолетом под подушкой, — грубовато отшутился Андрей. — Вдруг чем-то не угожу. Ладно-ладно, это я уже по глупости, хотя, кто знает. Ты вот что… С сегодняшнего дня выходи из подполья. Будешь гарнизонной сестрой милосердия. Когда наши подойдут, постараюсь пристроить тебя в медсанбат. Для начала — санитаркой. А там, глядишь, и медиком станешь. Специальность у тебя какая-нибудь есть?

Калина молча смерила его обиженным взглядом и направилась к двери.

— Так есть у тебя специальность? — задержал ее Беркут за плечи. — Чего ты отмалчиваешься? Где ты до войны работала, училась? Чем вообще занималась?

Не оборачиваясь, девушка подалась к нему спиной, и капитан явственно ощутил тепловатую округлость ее бедер. А еще почувствовал, как девушка медленно повела ими — возбуждая и заманивая.

— Я обязательно должна рассказать тебе об этом? — запрокинула она голову, упираясь затылком ему в грудь.

— Тоже что-то страшное?

— Тогда лучше рассказать, — решилась Калина.

— Если такое же страшное, как все предыдущие…

— Еще пострашнее, — резко молвила Калина. — И коль я уже решилась, то перескажу.

— Смотри, чтобы потом не пожалела.

— Может, нас и впрямь судьба надолго сводит, поэтому лучше будет, если ты сразу же узнаешь обо всем, что все равно долго скрывать не удастся.

— Тогда слушаю, — согласился Беркут после некоторого колебания.

Калина покряхтела, прокашлялась, однако решилась не сразу, еще какое-то время молчала, но теперь уже стояла, отстранившись от капитана.

— Тебе приходилось слышать капитан, что километрах в двенадцати отсюда, вниз по реке, в болотах, находился лагерь. Женский. Что-то вроде пересыльного. Потом оттуда многих в Сибирь отправляли. В основном жен «врагов народа» и членов куркульских семей… В общем, ты все понял. А рядом такой же мужской был.

— Так ты сидела в лагере? Тебя что, тоже судили?…

— Да уж лучше было бы, как я теперь понимаю, самой отсидеть.

— Раз уж взялась объяснять, то объясняй по-человечески.

— Надзирательницей я там была. В женском, конечно.

— Ты?! Надзирательницей?! — глотнул Андрей настоянный на подземельной плесени воздух. — Ты говоришь об этом всерьез?

— Пистолет, который у меня под пиджаком, — мое табельное оружие. Не успела сдать. И не таращись на меня так. Не я одна приставленной к ним была. Существовали лагеря, значит, нужны были и надзиратели. Ты-то в тридцать восьмом небось офицерский или курсантский паек жрал. А я этим, надзирательским, пайком, и себя, и мать с двумя сестрами содержала. Потому что здесь, на болотах да камнях, и в тридцать восьмом не шибко сытно жилось.