занавес, за которым не могло существовать ни солнца, ни неба, ни самой жизни, — настолько все, что ограждало сейчас Каменоречье, представлялось холодным и безжизненным.

Теперь, стоя на плато, даже трудно было предположить, что где-то позади тебя протекает река, впереди — лежит долина, за каменистыми полями которой притаились три почти слившиеся вместе деревни (по крайней мере так было указано на карте, которую передал Беркуту командир роты Корун), а справа, прямо к отрогам возвышенности, подступают плавнево-лесные болота.

И то, что там, за рекой, еще громыхало наступление, а с севера, по невидимому отсюда шоссе, все подходила и подходила тяжелая техника врага, лишь усиливало иллюзию замкнутости их каменореченского мирка, оторванности от всего сущего вокруг.

Только одно все еще оставалось реальностью — остатки немецкой роты, прозябающей в заиндевевших зарослях, на ближних подступах к плато.

После возвращения своего командира немцы два-три раза потревожили гарнизон короткими очередями, но потом совершенно притихли. Однако, притаившись за скалой, Беркут смог видеть в бинокль, как они ходили теперь уже в полный рост, во всяком случае, за кустарником, и как пятеро или шестеро из них отправились патрулировать окраины плато, возле въезда на него.

— Нет, лейтенант, ты не прав: гауптман свое слово держит, — заметил Андрей, опуская бинокль.

— Не помню, чтобы я в этом сомневался, — мягко заметил Глодов.

— Не высказывал, но про себя ворчал, а значит, все равно не прав.

Глодов понял, что в этом мрачном замечании уже просматривается попытка Божественного Капитана шутить, и сдержанно улыбнулся. Ситуация действительно складывалась как-то необычно. В первые минуты знакомства с Беркутом ему показалось, что капитан принадлежит к тем твердолобым солдафонам, которые не признают никаких компромиссов, никакой человеческой слабости и в решениях своих уподобляются тяжелому танку: в лоб, напролом и «во что бы то ни стало»… Свято веря при этом, что приказ, обстановка и безжалостные законы войны оправдают их при любом исходе боя, при любых принесенных жертвах.

И вдруг совершенно неожиданный подход к ситуации… Так тонко, хладнокровно, и в то же время напористо, использовать положение, в которое попал пленный командир немецкой роты!… Пойти на этот странный, почти невероятный, но в то же время утонченный и смелый «обмен любезностями»…

Похоже, размышлял он, что Божественный Капитан — натура намного сложнее, нежели можно себе представить. К удивительному хладнокровию Беркута и яростной какой-то решительности, теперь, в представлении лейтенанта Глодова, прибавлялось еще и умение точно оценивать обстановку, улавливая при этом характеры и своих бойцов, и врагов.

— В любом случае полчаса мы уже получили, — снова заговорил капитан, все еще внимательно осматривая, но уже без бинокля, позиции противника.

— Что уже совершенно очевидно.

— Рота Коруна отошла?

— Отошла, — подтвердил Глодов. — Осталось семь человек, вместе со мной. Да, вон еще старшина Бодров за скалой притаился. Похоже, с тыла прикрывает.

— Божественно. Полчаса передышки — это факт. Независимо от того, как наш общий знакомый гауптман поведет себя дальше. А пока, гренадеры-кавалергарды, отходим.

— Заслон оставляем?

— Зачем зря людей морозить? Только возле хуторка выставьте усиленный пост.

— А вдруг немцы решат?…

— Гауптман дал слово офицера. Было бы бестактно не положиться на него.

Глодов изумленно посмотрел на командира: о чем это он?!

— Мне трудно понять, когда вы шутите, а когда… Однако заслон я бы все же выставил.

— Шутить я начинаю только тогда, когда вынужден дважды повторять подчиненным свое решение или приказ, — очень мягко, тактично объяснил Андрей. — Вы поняли меня, лейтенант?

— Так точно.

— Вот и божественно. Чем скорее доберемся до хуторка, тем больше времени будет у вас на то, чтобы подремать и подкрепиться. Растянулись цепью! — приказал он бойцам. — Отходя, подбирайте все оружие и все до единого патроны. Старшина, возьмите с собой двоих. Еще раз осмотрите убитых немцев. Гранаты, патроны, ножи, галеты, шнапс… Отныне, и до прихода наших, мы будем богаты только на то, что сами добудем. И не забудьте о перевязочных пакетах. Погибшим они уже ни к чему.

— Но галеты и шнапс… — поморщился лейтенант. — В убитых.

— Вам приходилось хотя бы один день провести в полном окружении или в тылу врага?

— До сих пор — нет.

— А сейчас придется. И тогда вам станет многое понятно из того, что в поведении офицера, воевавшего в таких условиях с июля сорок первого, пока что кажется странноватым.

— Неужели с самого начала войны?! Невозможно же столько продержаться в тылу врага.

— А сколько возможно?

— Ну, месяц-два…

— Иногда на ней невозможно продержаться даже в течение пяти минут, поскольку люди гибнут от случайных пуль, от первых залетных снарядов и под первыми не по цели попавшими бомбами. Так что в своих представлениях о войне вы, лейтенант Глодов, непорочны, как новообращенная монашка.

— Может быть, может быть, — мрачновато согласился Глодов после некоторого колебания.

— Вся сложность в том, что мы не имеем права уйти отсюда. Если бы не приказ генерала, мы бы попытались прорваться на тот берег и пробиться к своим или же отошли бы поглубже в тыл врага, где меньше концентрация вражеских частей, и до подхода наших войск сражались бы по-партизански.

— Какой еще «тыл врага»? — почти с ужасом окрысился лейтенант. — Вы хоть понимаете, что говорите?

— Но там — села, люди, обозы на дорогах… А здесь только камень и пять брошенных полуразрушенных домов. Есть еще подземелье, в котором немцы очень скоро заблокируют нас. Если, конечно, в течение двух суток не подоспеют наши.

— Только не в тыл врага, — яростно повертел головой Глодов. — Еще не хватало, чтобы на всю жизнь в моих документах было записано, что какое-то время провел на оккупированной врагом территории.

— А что, это так страшно? — Беркут умышленно держался поближе к краю плато. Даже при такой отвратительной видимости ему открывалась обширная низина, почерневшие островки камыша, заиндевевшие верхушки ив.

— Почти то же самое, что побывать в плену.

— Что же тогда делать офицеру, который всю войну только то и делает, что околачивается в немецком тылу: из окружения — в плен, из плена — снова в окружение?

— Не рассчитывайте, что вам станут завидовать. Вас столько раз будут проверять и допрашивать, что дай-то бог, чтобы обошлось без «десяти лет без права переписки», или, в лучшем случае, без штрафбата. И в «личном деле» вашем сведения о пребывании в плену и на оккупированной территории будут чернеть клеймом Сатаны.

— Откровенный у нас с вами разговор получился, лейтенант.

— Откровенным он у вас получится, когда вами займутся особисты из Смерша. Поэтому, если можете, скройте факт пребывания в плену и никогда не упоминайте о нем. То, что вы действовали в тылу врага как диверсант, это нормально. А что какое-то время побывали в плену, вряд ли это когда-либо всплывет. Но и я конечно же ничего подобного вам не советовал.

— Это уж, как водится.

Они помолчали, в последний раз взглянули в ту сторону, где оставалась рота немцев, и пошли дальше. Беркут понял, что возвращается он на Большую землю в слишком радужном настроении, не догадываясь, что особисты действительно будут долго копаться в его биографии. И дал себе слово никогда больше о плене не заикаться.

— Кто-то из вас успел побывать в этих зарослях? — поинтересовался у бойцов, давая понять лейтенанту, что тема закрыта.

— Я заглядывал туда, младший сержант Сябрух, — сразу же представился боец, шедший третьим от