именем «общественного обвинителя при «Революционной армии» департаментов Рейна и Мозеля», вызывает такой страх. Наоборот, действия его учителя греческого казались Шарлю весьма забавными, особенно его выезд на «работу» для усмирения «контрреволюции в департаментах» (арестовывать подозрительных, накладывать контрибуции на богатых, назначать новых революционных чиновников в местные администрации и т.д.). Призывавший к всеобщей бедности Шнейдер выезжал с богатым эскортом: в собственной карете, конфискованной у кого-то из «бывших», с походной гильотиной и с большим эскортом жандармов и еще каких-то оборванцев, долженствующих изображать «революционную армию». Смешнее всего было видеть, под каким флагом выступал в поход учитель Шнейдер – под черным с черепом и костями. Точно такие же эмблемы на киверах и саблях красовались у его эскорта – дюжих кавалеристов, называемых не менее смешно – гусары смерти.

22 фримера забава кончилась – в гостиницу к Шарлю, ученику главы страсбургской «Революционной армии», пришли другие революционные оборванцы, называвшие себя «пропагандистами», – здоровенные молодые парни в красных колпаках и длинных халатах, перевязанных трехцветными кушаками, с пиками и пистолетами. Не говоря ни слова, они знаками велели ему собраться и вместе с еще несколькими постояльцами доставили в особняк Лесажа. «А этого малыша куда? – услышал Шарль слова офицера, обращенные к предводителю «пропагандистов», когда его привели в караульню. – Он же совсем ребенок!» – «Он подозрительный, приехал из Франш-Конте, живет рядом с «бывшими», да к тому еще и шнейдерист. И вообще слову страсбургского Марата надо верить». – «Давно ли ты стал называть себя Маратом, гражданин Моро?» – «Всегда им был, гражданин Дьеш. Или ты что-то имеешь против Марата?» – «Что ты, гражданин Моро. Мы всегда уважали всех истинных революционных патриотов – и «Армию» и «Пропаганду». – «Незачем сравнивать нас с проходимцами Шнейдера, мы – настоящие патриоты, и мы очистим департамент от всех тех, кого они выпускают из тюрем за деньги». – «Боитесь революционной конкуренции, гражданин Марат?» – «Сейчас надо бояться только одного – не выполнить свой долг, командир Дьеш…»

Чуть позже комендант Дьеш, положив руку на плечо Шарля и смотря, как «пропагандисты» удаляются, волоча за собой свои длинные пики, сказал в задумчивости сам себе: «Надо же: «Революционная пропаганда» сцепилась с «Революционной армией». И Шнейдера в городе нет, и комиссаров Конвента. Не к добру это. Ну что же, мальчик, пойдем…»

И вот с этого времени уже несколько часов подряд Шарль бездумно прогуливался по приемной зале конфискованного особняка. Несмотря на усталость, сон не шел, и мальчику не терпелось узнать, каким будет продолжение игры, в которую его вовлекли помимо его воли.

И вот когда он, в который уже раз, рассматривал хорошо знакомый ему римский бюст, Шарль Эммануэль вдруг почувствовал, что, кажется, дождался своего «продолжения». Из караульной как будто повеяло холодом, словно морозный зимний воздух ворвался сюда с улицы (чего не могло быть в плотно закрытом помещении, по-видимому, ледяная дрожь, пробежавшая по телу, была вызвана вырвавшимся нервным напряжением), и в залу медленным размеренным шагом автомата вошел высокий стройный молодой человек в просторном дорожном плаще, в круглой надвинутой на глаза шляпе в сопровождении свиты шедших за ним на почтительном отдалении жандармов.

Вошедший представитель остановился на мгновение посреди залы и, похоже, окинул ее глазами, не удосуживаясь, однако, даже повернуть головы, чтобы взглянуть на сидевших и лежащих чуть ли не у самых его ног арестованных. Шарлю, который, открыв рот, смотрел на происходящее, показалось, что боковой взгляд комиссара на миг задержался на нем самом. А затем молодой человек, не сделав ни одного жеста и не сказав ни одного слова, все такой же странной походкой то ли автомата, то ли замерзшего на морозе человека (на улице, впрочем, действительно была зима) проследовал из «арестной залы» дальше вглубь особняка, где находился штаб коменданта города.

– Сен-Жюст… Сен-Жюст… прибыл Сен-Жюст, – пронеслось по притихшей и подобравшейся было зале, а затем наступила совсем уж подавленная тишина.

Шарль провел ладонью по лбу, как он всегда делал в минуты задумчивости. А затем, повернувшись к бюсту великого римлянина, который только что рассматривал, провел пальцами и по белому мраморному лбу. Ему пришло в голову, что представитель Сен-Жюст, от которого зависела его судьба, и учитель Шнейдер чем-то похожи на эти статуи – такие мраморные и холодные. Потом мысли спутались, стал накатывать сон, и Шарль в полусне ощутил, как на его плечо вновь легла чья-то тяжелая рука.

– Пойдем, мальчик. Он хочет допросить тебя… первого… – довольно сухо выговорил комендант. – Постарайся Ему понравиться, – добавил Дьеш, когда они, пройдя длинными коридорами, остановились у широкой двери, охраняемой рослым гвардейцем.

Входя в комнату, Шарль Эммануэль почувствовал, как у него подгибаются колени. Сердце билось, как бешеное, он вдруг впервые за весь вечер и за всю ночь, проведенную в арестном помещении, по- настоящему испугался.

На вошедшего в помещение мальчика (Дьеш остался снаружи) никто не обратил внимания. Народный представитель Сен-Жюст, от которого зависела жизнь и судьба Шарля, встретил его, повернувшись к нему спиной. Стоя неподвижно перед каминным зеркалом, висевшим между двумя высокими подставками со свечами, комиссар совершал руками плавные вращательные движения вокруг шеи, завязывая невероятных размеров галстук [122]. Кроме этих движений рук, его фигура оставалась совершенно неподвижной, зато тень, отбрасываемая трепещущими сальными свечами, колебалась и дрожала на черной стене.

Это было первым, что заметил вошедший Шарль. А затем он услышал голос Сен-Жюста. Бесстрастным, лишенным каких-либо интонаций тоном комиссар диктовал очередные постановления и предписания революционным властям города и департамента, по-видимому, импровизированные им тут же, на ходу. Секретарь, сидевший за большим письменным столом слева от зеркала, и еще один молодой человек, как потом понял Шарль, коллега Сен-Жюста, расположившийся за другим столом справа, едва поспевали за быстрой, почти грубой диктовкой. Еще один секретарь-посыльный, по мере того как постановления записывались, подхватывал со стола исписанный листок и относил в соседнюю комнату, где, как смог разглядеть Шарль, сидел третий секретарь, переводивший их с французского на немецкий…

Перед комиссаром согнувшейся статуей застыл невысокий плотный человечек в форме армейского жандарма с дрожащими вытянутыми вдоль корпуса руками и опущенными к полу часто моргающими глазами.

– Итак, гражданин Меригье, ты просишь разрешения покинуть нашу славную Рейнскую армию в такой опасный для нее момент лишь по той простой причине, что беспокойство о твоем сорокатысячном состоянии призывает тебя неотложно домой в Пуатье?… Солдатский паек для тебя и фуражу для твоей лошади?

– Так точно, гражданин комиссар, вы же не хотите, чтобы я остался нищим… – здесь маленький человечек замолк и, казалось, согнулся еще ниже.

– Жандарм Меригье, смирно!

Резкие слова команды, произнесенные совершенно монотонным голосом, поразили наблюдавшего эту сцену Шарля. Сен-Жюст даже не повернулся к Меригье. Он продолжал так же бесстрастно:

– Постановление. Выслушав объяснения жандарма Жака Меригье и считая его трусом, отдающим предпочтение своим личным интересам перед интересами погибающего отечества, мы постановили: разжаловать означенного бывшего жандарма на одной из площадей города Страсбурга, а затем отправить его в Миркурскую тюрьму, где и держать его вплоть до заключения мира. Постановление о своем разжаловании гражданин Меригье вручит начальнику тюрьмы лично. Ты можешь идти, гражданин…

Ошеломленный жандарм пытался еще что-то сказать, но два гвардейца, подхватив его под руки, потащили к двери мимо изумленного Шарля, которому пришлось слегка посторониться.

Сен-Жюст, между тем так и не удосужившийся обернуться, чтобы хотя бы один раз взглянуть на арестованного им человека, которого он только что объявил трусом, уже забыл о Меригье, диктуя секретарю следующий документ [123]:

– …Членам народного общества Страсбурга. Мы убеждены, что существовал заговор, целью которого было сдать ваш город. Нам сообщили, что два миллиона золотом находились в руках администрации департамента. Когда мы прибыли сюда, в городе отсутствовало какое-либо управление; бедный люд стонал