Кенсингтоне такого особенного?

Он презрительно вскинул голову и обдал Харри ароматом джина.

— Это вы лучше скажите, доктор. Есть в нем что-то особенное?

— Особенное! Что вы имеете в виду? У него нет ни деревянной ноги, ни запасной пары легких, ни сосков на спине.

Усталость. Меньше всего Харри хотел сейчас препираться с пьяным патологоанатомом, который вздумал качать права, потому что задето его самолюбие. А у специалистов самолюбие особенно уязвимо.

— Есть ли что-нибудь… необычное? — уточнил Харри.

Энгельзон посмотрел на него мутноватыми глазами.

— Нет, — сказал он. — Ничего необычного. Все обычное.

Доктор продолжал смотреть на него, покачивая головой. Харри понял, что это еще не все. Просто сценическая пауза, которая пьяному казалась не такой затянутой, как трезвому.

— У нас тут обычно, — наконец заговорил доктор, — трупы напичканы наркотиками. В данном случае — героином. Необычно, что он полицейский. Но насколько необычно — не знаю. Полицейские к нам на стол попадают редко.

— Причина смерти?

— Разве не вы его обнаружили? Отчего, по-вашему, умирают, вися в петле под потолком? От коклюша?

Внутри уже все бурлило, но Харри пока сдерживался.

— То есть умер он от недостатка кислорода, а не от передозировки?

— Пять баллов, Хоган.

— Хорошо. Следующий вопрос: время смерти?

— Предположительно между полуночью и двумя ночи.

— А поточнее?

— Вам полегчает, если я скажу: «четыре минуты второго»? — Лицо доктора еще больше побагровело.

Харри несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул.

— Извините, если я говорю… если кажусь бестактным, доктор, мой английский не всегда…

— …такой, каким должен быть, — договорил за него Энгельзон.

— Именно. У вас конечно же много дел, доктор, я больше не буду вас отвлекать, просто напомню, что Маккормак просил вас направить отчет о вскрытии не обычным путем, а лично ему.

— Не волнуйтесь. На этот счет инструкция ясна, Хорган. Передавайте привет Маккормаку.

Низенький чокнутый профессор стоял перед Харри, широко расставив ноги и самоуверенно скрестив руки на груди. Его глаза воинственно блестели.

— Инструкция? Не знаю, как к ним относятся в полиции Сиднея, но там, откуда я приехал, инструкциям следуют, когда начальство ничего не оговаривает особо, — пояснил Харри.

— Не надо, Хорган. У вас, очевидно, не слыхали о профессиональной этике. Значит, и толковать не о чем. Давайте на этом и распрощаемся, мистер Хорган.

Харри не двигался.

— Или вы полагаете иначе? — нетерпеливо спросил Энгельзон.

Перед Харри стоял человек, который думал, что ему нечего терять. Спившийся посредственный патологоанатом средних лет, уже без надежды на повышение и потому обнаглевший. Да и что они могли с ним поделать? Харри только что пережил самый долгий и ужасный вечер в своей жизни. Хватит. Он схватил доктора за грудки и приподнял.

Халат затрещал по швам.

— Как я полагаю? Полагаю, надо взять у вас кровь на анализ, а потом уже говорить об этике, доктор Энгельзон. Полагаю, найдутся многие, кто подтвердит, что вскрытие Ингер Холтер вы проводили в нетрезвом состоянии. Потом, полагаю, надо будет поговорить с теми, кто наслышан о вашей профессиональной этике и может выгнать вас с этой работы с таким треском, что больше вас никуда не возьмут. Как вы полагаете, доктор Энгельзон? И что вы теперь думаете о моем английском?

Доктор Энгельзон думал, что Харри превосходно говорит по-английски, и подумав, счел, что один-то раз можно пренебречь бюрократией.

Маккормак опять сидел спиной к Харри и смотрел в окно. Солнце уже клонилось к закату, но в сумерках еще можно было различить манящий блеск синего моря за небоскребом и яркой зеленью Королевского ботанического сада. У Харри пересохло во рту и жутко болела голова. Вот уже три четверти часа он почти беспрерывно рассказывал об Отто Рехтнагеле, Эндрю Кенсингтоне, баре «Крикет», осветителе, Энгельзоне — короче, обо всем.

Маккормак молча слушал, сложив руки домиком. И наконец заговорил:

— Знаешь, там, в Новой Зеландии, живут самые глупые люди в мире. Живут на острове, совсем одни. Вокруг нет надоедливых соседей, только море. И все-таки эти люди на свою голову ввязываются в большие войны. За годы Второй мировой ни одна страна, даже Советский Союз, не потеряла так много людей — в процентном соотношении. В Новой Зеландии тогда почти не осталось мужчин. Зачем они воевали? Чтобы помочь. Умирали вместо других. Эти простаки воевали не на своей земле — нет, они садились на корабли и самолеты и отправлялись умирать за океан. Помогали союзникам против немцев и итальянцев, Южной Корее против Северной, американцам — против японцев и Северного Вьетнама. Одним из простаков был мой отец.

Он отвернулся от окна, и теперь Харри видел его лицо.

— От него я слышал историю канонира, с которым они вместе служили на корабле, когда в сорок пятом брали Окинаву. Японские камикадзе придумали тактику «падение на воду макового листа». Выглядело это так. Сначала летел один. Если его сбивали, за ним летело еще двое, потом четверо и так далее — бесконечная пирамида пикирующих самолетов. На корабле, где служил отец, все перетрухнули. Это же безумие — чтобы уничтожить цель, пилоты погибали сами. Остановить их можно было только сплошной стеной зенитного огня. Малейший просвет — и японцы уже тут как тут. Было рассчитано, что самолет надо сбивать в первые двадцать секунд, когда он появляется в поле видимости. Потом будет поздно. Канониры понимали, что должны бить без промаха, а налеты иногда длились целыми днями. Отец описывал ровный гул орудий и нарастающий рев пикирующих самолетов. Потом они снились ему по ночам.

В последний день битвы он стоял на мостике, когда один самолет, прорвавшись за заградительный огонь, полетел прямо на них. Корабельные орудия молотили изо всех сил, а самолет все приближался. Казалось, он просто висит в небе и только растет с каждой секундой. Уже можно было различить кабину и фигуру пилота внутри. На палубу полетели гранаты. Но и орудия стали попадать в цель, обдирая крылья и фюзеляж. Отвалился хвост, а потом, как в замедленной съемке, самолет распался на куски, и до палубы долетела лишь малая часть — с пропеллером и хвостом огня и черного дыма. Артиллеристы уже собирались сменить цель, когда парень из орудийной башни под мостиком, молодой матрос — отец знал его, потому что он тоже был из Веллингтона, — с улыбкой помахал отцу, сказал: «Жарковато сегодня», прыгнул за борт и исчез.

Может, изменилось освещение, но Харри вдруг показалось, что Маккормак постарел.

— Жарковато сегодня, — повторил Маккормак.

— Человеческая природа — темный и дремучий лес.

Маккормак кивнул:

— Я уже это слышал, Хоули, и возможно, это правда. Я так понял, вы с Кенсингтоном успели хорошо познакомиться. Еще я слышал, что надо разобраться, почему Эндрю Кенсингтон так заинтересовался этим делом. Как считаешь, Харри?