— Что-что? — спросил Уодкинс.
Маккормак рассмеялся.
— Кажется, наш норвежский друг углубился в пустоту вслед за нашим всеми любимым детективом Кенсингтоном, — пояснил он.
— Нарадарн, — повторил Юн. — Нетопырь, символ смерти у аборигенов.
— Меня беспокоит другое, — продолжал Маккормак. — Парень мог сразу после преступления незаметно выскочить в заднюю дверь и оказаться на одной из самых оживленных улиц Сиднея, где ему ничего не стоило тут же затеряться. А он тратит время на то, чтобы надеть костюм, который наверняка вызовет подозрения у других. И в то же время не вызовет подозрений у полиции. Как будто знал, что мы будем следить за задней дверью. Если так, то как он мог это узнать?
Стало тихо.
— Кстати, как там Кенсингтон в больнице? — Маккормаку надоело жевать жвачку, и он прилепил ее под стол.
Стало совсем тихо. Только еле слышно дышал вентилятор.
— Его там уже нет, — наконец ответил Лебье.
— М-да, быстро же он выздоровел! — сказал Маккормак. — Но все равно: задействуем все оставшиеся ресурсы, потому что — уверяю вас — расчлененные клоуны привлекают большее внимание прессы, нежели изнасилованные женщины. И повторю, ребята: на газеты нам плевать нельзя. Сколько у нас начальников поснимали и посменяли из-за газетных статей! Так что если хотите моей отставки, вы знаете, что делать. Теперь — по домам, отсыпаться. Что, Харри?
— Ничего, сэр.
— Хорошо. Спокойной ночи.
Все было по-другому. Окно в номере не занавешено, и при неоновом свете Кингз-Кросс Биргитта раздевалась для Харри.
Он лежал в постели, а она стояла посреди комнаты и, не сводя с него серьезных, почти печальных глаз, постепенно снимала с себя одежду. У Биргитты были длинные ноги, стройное тело и кожа белая как снег, особенно при таком освещении. За приоткрытым окном гудел ночной город — автомобилями, мотоциклами, шарманочными звуками игровых автоматов и ритмом диско. И все это на фоне шума споров, криков и грязной ругани, казавшихся стрекотом сверчков.
Биргитта расстегивала блузку — не слишком медленно и совсем не чувственно. Она просто раздевалась.
«Для меня», — подумал Харри.
Без одежды он видел ее и раньше, но все-таки сегодня все было по-другому. Она была такой красивой, что Харри застеснялся наметившегося двойного подбородка. Раньше он не понимал ее застенчивости: почему она полностью раздевалась только под одеялом и почему, отправляясь из постели в душ, прикрывалась полотенцем. Потом понял, что дело отнюдь не в скромности или стыдливости. Просто должно пройти время, чтобы устоялись чувства, родилось доверие друг к другу. А сегодня все по-другому. Раздевание было ритуалом, и своей наготой она будто показывала, насколько она ранима. Насколько она ему доверяет.
Сердце забилось сильнее. Отчасти потому, что Харри гордился и радовался доверию этой сильной и красивой женщины, отчасти — от страха, что он недостоин этого доверия. Но больше всего — оттого, что он понял: все, о чем он думает и что чувствует, — здесь, перед ним, в блеске рекламных щитов, красном, синем и местами зеленом. На, смотри! Что, раздеваясь сама, она раздевала его.
Оставшись совсем без одежды, она продолжала стоять, и казалось, ее белая кожа освещает комнату.
— Иди сюда, — позвал он голосом скорее размытым, чем уверенным, и откинул одеяло.
Но Биргитта не шевельнулась.
— Смотри, — прошептала она. — Смотри.
12
Полная дама и вскрытие
Было восемь утра. Когда Харри после долгих уговоров пропустили в палату, «Чингисхан» еще спал. Но как только Харри со скрипом подвинул к кровати стул, он открыл глаза.
— Доброе утро, — приветствовал его Харри. — Как спалось? Помнишь меня? Я валялся на столе, и у меня были перебои с воздухом.
«Чингисхан» застонал. С широким белым бинтом вокруг головы он выглядел не таким опасным, как в «Крикете», где он намеревался убить Харри.
Харри достал из кармана крикетный мяч:
— Я тут потолковал с твоим адвокатом, и он сказал, что ты не собираешься подавать в суд на моего коллегу.
Харри перебросил мяч из правой руки в левую.
— Учитывая, что ты меня чуть не убил, я, конечно, очень обеспокоен судьбой моего спасителя. Но, если верить твоему адвокату, дело у тебя выигрышное. Во-первых, он говорит, что ты не напал на меня, а лишь отстранил, защищая своего друга, которому я мог нанести серьезные увечья. Во-вторых, он утверждает, что ты по чистой случайности отделался черепно-мозговой травмой — а мог бы и скопытиться от этого крикетного мяча.
Он подбросил мяч в воздух и поймал его прямо перед носом бледного силача.
— И знаешь — я с ним согласен. Метко посланный с четырех метров мяч угодил тебе прямо в лоб. Выжил ты по нелепой случайности. Сегодня адвокат звонил мне на работу — интересовался ходом событий. Он полагает, этого хватит для иска о возмещении ущерба, во всяком случае если у тебя будут тяжкие увечья. Ох уж эти адвокаты, стервятники, да и только, — отхватывают себе треть возмещения, но он тебе, наверное, говорил. Я спросил, почему он не убедил тебя подать в суд. Говорит, это вопрос времени. Вот и я теперь думаю: это только вопрос времени — а, Чингис?
«Чингис» осторожно покачал головой.
—
— Почему? Что ты теряешь? Если ты станешь инвалидом, сможешь отсудить большие деньги. Ты ведь будешь судиться не с бедным и убогим частным лицом, а с государством. Я даже проверил — твое личное дело останется чистым. Кто знает, вдруг присяжные поддержат тебя и ты станешь миллионером. Так значит, отказываешься?
«Чингисхан» не ответил, только посмотрел на Харри из-под бинта грустными косыми глазами.
— Надоело мне тут сидеть, Чингис, поэтому буду краток: после той драки у меня сломаны два ребра и проколото легкое. Поскольку я не был в полицейской форме, не предъявил удостоверение, вел себя не по инструкции, а Австралия несколько выпадает из моей юрисдикции, обвинение пришло к выводу, что действовал я как частное лицо, а не как полицейский. Значит, я сам могу решать, подавать на тебя в суд за грубое применение силы или нет. И мы опять возвращаемся к твоему незапятнанному — почти незапятнанному — личному делу. Сейчас над тобой висят шесть месяцев условно за нанесение телесных повреждений, верно? Плюс еще шесть месяцев. Итого ровно год. Что ты предпочитаешь: год тюрьмы или рассказать мне… — Он наклонился к уху, красным грибом торчащему из забинтованной головы, и прокричал: — …ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ПРОИСХОДИТ!
Харри снова сел на стул:
— Итак?
Маккормак стоял спиной к Харри, скрестив руки. Сквозь густой туман огни на улице казались размытыми, а движения — замедленными. Весь город походил на нечеткую черно-белую фотографию.
