подговорить подсыпать яд в царскую пищу, после чего дьяк Разрядного приказа Малюта Скуратов просил дозволения взять князя для допроса. Но государь не позволил. Однако для личного разговора из волжского удела призвал.

Князь Старицкий на участии в заговорах попадался неоднократно, трижды бывал в немилости, трижды прощался и всего два года назад получил от благодушного Иоанна место для строительства нового дворца в Кремле рядом с царскими палатами. Посему и от этой встречи никто ничего особенного не ожидал. Из всех присутствующих только юный английский путешественник Джером Горсей, жадный до новых впечатлений, навострил уши, когда заподозренный в измене русский принц припал к ногам властелина. Иван не проявил злобы. Он спустился к брату, поднял, обнял его. Князь расплакался, тоже обнял царя, поцеловал его.

— О жестокий брат, — ответил тот со слезами. — Это Иудин поцелуй, ибо мне ведомо все. Всевидящий Господь не тронул его, и я тебя не трону. Делай свое дело!

Князь Владимир Старицкий изменился в лице, отпрянул и буквально бежал из Грановитой палаты.

На следующий день Москву изумило неожиданное известие: князь Владимир Старицкий ночью скончался у себя в опочивальне! Потрясенный государь повелел отпеть его в Михайловском соборе и взял на себя устройство судьбы его близких родственников. Едва усопший был предан земле, как Иоанн на правах опекуна детей его объявил о помолвке дочери князя Старицкого с датским принцем, причем в приданое за ней отдавались все недавно добытые русским мечом Ливонские владения. Царь нашел-таки способ одним ударом разрубить гордиев узел прибалтийской тягомотины: он избавлялся от неудобных владений, делал это с честью, а не позором, и вдобавок в обмен на щедрый дар и брачные узы приобретал в лице датской короны благодарного союзника.

Минул еще месяц, и от государя князю Сакульскому пришло повеление поутру быть готовым в дорогу. С двумя холопами одвуконь Андрей явился на рассвете к Кремлю и за воротами дождался выезжающего в сопровождении пяти сотен опричников Иоанна. Тот явственно высматривал своего верного, но безбожного слугу, увидев, подозвал и произнес:

— Я обещал тебе, княже? Вот и все, мой день настал. Теперь скачем, скачем! Я в таком нетерпении, что с вечера не в силах преломить куска хлеба и питаюсь лишь талою водою. Не отходи от меня, Андрей Васильевич, ни на стремя! Опасаюсь не найти, коли вдруг, может статься, понадобишься…

Обычный путь до Твери составляет шесть дней — но в нетерпении государь промчал его всего за три, добравшись до Отроческого монастыря как раз к обедне. Спешился перед воротами, не решаясь войти. Долгое и нестерпимое ожидание страшилось своего завершения, последний шаг казался самым трудным. Царь перекрестился, повернулся к князю Сакульскому:

— Андрей Васильевич!

— Опять я? — усмехнулся Зверев, опускаясь из седла.

— Ты прав, княже, это будет походить на насмешку. Малюта! Ты службой исправность свою доказал, тебе верю. Ступай, скажи старцу безгрешному, боголюбимому Филиппу, что раб божий Иоанн, рекомый царем русским, пришел к его стопам испросить его благословения. Поклонись ему в ноги, скажи, что предначертание свое я исполнил полностью и впредь лишь по его заветам жить собираюсь, его наказы исполнять с послушностью и всем возможным тщанием. Пусть благословит меня в сем желании и испросит у Господа прощения в делах моих мирских и грешных, но вынужденных…

— Государь… — тихо произнес Андрей.

— Да, ты прав, — остановился царь. — О том скажу на исповеди. Ступай, пади старцу в ноги. Скажи, я за обещанным благословением пришел. Не может вернуться митрополитом, пускай хоть станет скромным духовником!

Широкоплечий коротышка спрыгнул на утоптанную дорогу, поправил пояс с саблей и ножами, скинул шапку, перекрестился на надвратный храм, вошел внутрь. Оттуда внезапно отозвался колокол, и все опричники замахали руками, осеняя себя знамением. Иоанн, покусывая губу, нервно ходил из стороны в сторону. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем открылась калитка монастырских ворот и наружу выбрался Малюта. Он стащил с себя шапку и упал на колени:

— Филипп мертв, государь. Задушен кем-то намедни и бездыхан лежит.

— Не-е-ет! — в ужасе взвыл Иоанн. — Нет, нет! Скажи, что это не так!

— Твоя воля, государь, виноват, — склонил голову чуть не до наста Скуратов. — Умер святой старец. Убит.

— Я проклят! — схватился за голову Иоанн. — Я умру проклятым! Я буду гореть в аду! Боже, но почему, как, зачем?! Нет Старицкого, нет Пимена, нет Паисия. Нет больше их измены, провалена вся до корня. Так чего же им еще надобно? Истребления полного жаждут? Ну, так пусть испытают, каков во гневе государь проклятый!

Иоанн решительно поднялся в седло и хлестнул коня:

— В Новгород скачем, бояре, в Новгород. Разорим гнездо измены, дабы не осталось никаких выкормышей!

Малюта Скуратов еще долго стоял на коленях и поднялся на ноги, лишь когда замыкающие опричники скрылись за поворотом. Несколько минутон задумчиво гладил морду коня, потом поднялся в стремя и пустился догонять опричные сотни.

За его спиной осталась тайна, по сей день так и не разгаданная никем из историков. Сам Скуратов через три года сложил голову в бою с поляками, так и не оставив никаких воспоминаний. О последних днях митрополита Филиппа его почитателям известно лишь из жития, составленного старцем Симеоном, в миру боярином Стефаном Кобылиным, по приказу Иоанна Грозного насильственно постриженным в монахи в наказание за… убийство низвергнутого митрополита Филиппа.

Совершенно точно известно лишь то, что царь Иоанн Грозный не имеет к этой смерти вообще никакого, даже далекого отношения. Ибо в «синодике опальных» имени Филиппа нет, а предположить, что документ, не забывший упомянуть даже безвестных «трех человек, что приходили на пособь», вдруг испытает склероз при имени «митрополита московского и всеа Русии, чюдотворца, новаго исповедника[18]», — способен только полный безумец.