обе стороны. Многие просто молились, кто стоя, а кто и коленопреклоненно, иные решались выйти поцеловать Филиппу руку, что-то спросить, о чем-то поведать. Другие ожидали благословения издалека — и каждые тридцать-сорок шагов спутник Зверева останавливался, кланялся людям, осенял их знамением.

Впервые за многие-многие годы опытный воин и ловкий политик испытал чувство собственной ничтожности. Его место в процессии оказалось где-то позади, в непроглядно-черной тени скромного неимущего аскета. Князя Сакульского, родовитостью и властью превышающего возможности Филиппа в сотни раз — никто не замечал вообще!

Путь до Кирилловской обители, встречавшей гостя перезвоном колоколов, занял больше четырех часов, за ворота вышла, вестимо, вся монастырская братия. Андрей, уставший от молитв, благословений и собственной невидимости, приотстал, ушел в сторону, обогнул счастливую толпу вдоль берега и через четверть часа калиткой вошел в тихую, молчаливую, совершенно пустую обитель. Спросить, где искать князя Михайло, на этот раз оказалось некого, и Зверев просто пошел по мощенным могильными плитами улочкам мимо каменных храмов, трапезных, высоких монастырских палат с аскетическими кельями, слюдяные окна которых были украшены каменными кружевами и сверкающими изразцами. Ноги с собой принесли его к небольшой одношатровой церквушке, пристроенной к Успенскому собору. Красные стены на фоне выбеленного храма, узорчатая кирпичная кладка, белой полоской идут под кровлей, два маленьких слюдяных окот сделанных в форме кокошника. Гостеприимно приоткрытая дверь. Андрей повернул к ней, заглянул внутрь. Перекрестился.

— Похоже, сам Господь направил мои стопы этой часовне, княже. О том, что ты здесь, не ведал.

— Отцу поклониться пришел, Андрей Васильевич, — отозвался князь Воротынский, на этот раз безоружный и одетый в простой крестьянский кафтан. — Усыпальницу нашу здесь, на святой земле двадцать лет тому отстроил. Предки мои ныне тут покой нашли. И мне здесь лежать вскорости.

— Откуда такие мысли, княже?

— Все мы смертны, Андрей Васильевич, нечто не ведаешь? Полвека землю топчу. Большая часть жизни позади. А ты какими судьбами в сем месте печальном?

— Игумена Филиппа в Москву к государю везу. Его как, при жизни святым называть уже можно — или нужно ждать, пока преставится?

— Служишь, стало быть, царю?

— Земле отчей служу. И ты можешь. Государь со мной грамоту жалованную на все вотчины твои передал. Просит принять и к делам ратным вернуться.

— Не будет такого! — громогласно отрезал князь. — Воротынск с городами есть удел мой наследный, и на вотчинном праве я там сидеть не стану! Моя земля, земля отцов моих, дедов! Не гость я на ней, а хозяин!

— Я знаю, — согласно кивнул Андрей, достал поясной сумки замшевый кожух, откинул крышку, вытряхнул тугой свиток. — Земля обильная и богатая. Не всякий король таким богатством похвастаться способен. Так возвращайся на нее, живи в славе и достатке.

— Из милости царской в родовом уделе?! — повернул голову к Андрею князь. — Предки мои от позора такого в гробу перевернутся!

— Почему из милости? Как хозяин. Доходы при тебе останутся. Хочешь — стройся, хочешь — ломай. Хочешь — продавай, хочешь — прикупай угодья новые. Что до прочего, то былой вольницы уже не вернуть. Государь в детстве боярами удельными бит больно, в болезни предан, о прошлом годе мятежом пуган. Больше он уже никогда не допустит, чтобы на Руси еще хоть у кого-то была армия, кроме него самого. Ныне он под рукой стрельцов двадцать тысяч имеет, избранную тысячу, детей боярских опричных еще втрое больше. Задавит он любое сопротивление. Объединиться удельные бояре уже не успели, а по одному им против государя не устоять. Но тебе до этого что? Ты ведь супротив Иоанна бунтовать не собирался? Хочешь службу ратную нести — государь тебе армию даст втрое больше твоей удельной. Не хочешь — пусть другие воюют. От земли-то наследной зачем отказываться?

— Я князь родовитый, знатный. Происхождением своим Иоанну вровень! Удел мой древностью его володениям не уступает! И права мои исполчать, карать и миловать ничем царских не хуже! Отчего я отказываться от всего, предками добытого, должен?! И твоего согласия на сии унижения, князь Андрей Васильевич, я, прости, никак не понимаю!

— Хорошо, Михаил Иванович, я тебе расскажу. Расскажу без утайки все, до последней мелочи. Помнишь, в гостях у боярина Басманова я на будущее погадал и набег усмотрел татарский? Точно так же я и на будущее Руси нашей заглянул. И знаешь, что открылось взору моему? Кровь, смерть, разрушение, засилье басурманское от моря и до моря. И не станет имени русского, и не станет веры православной, ничего не станет. Сгинет все во мраке и ужасе. Начаться все с того должно было, что князь Владимир Старицкий на трон поднимется. А он, ты и сам ведаешь, к вере православной безразличен, ему нравы и обычаи польские милее. Засим Псков и Новгород, на которые он и сейчас опирается, милость получат, по ганзейскому закону самостоятельно жить станут и от Руси отколятся, разом вдвое ее ослабив. Смерды, когда их с польской злобностью начнут угнетать, побегут прочь куда глаза глядят. Место для бегства есть, Сибирь просторами своими так и манит. Посему армия ослабнет и числом сократится изрядно, защищать рубежи более не сможет. Татары крымские уже не грабить, а править здесь захотят, поляки и ныне того же жаждут. Через пятнадцать лет они с османами сговорятся и разом с двух сторон на остатки Руси накинутся. И сожрут. Ляхи, ты сам знаешь, вояки жалкие, перед османами устоять не способны. Посему после победы ничего им не достанется, Великая Порта все заберет. Опосля и саму Польшу прикончит. Впрочем, этой крикливой шайке при любом раскладе долго не протянуть. Дикая вольница, она всегда погибелью всеобщей кончается, тут исключения невозможны. А вот Руси не станет.

— Верно ли это? — сглотнув, спросил князь.

— Татарский набег, сам помнишь, остановили. Вот и эту беду я отвести пытаюсь. Набожность государя нашего тебе известна. Средь знати нынешней он чуть не един, кто нашей веры держится, а не на ляхов загульных оглядывается. Потому я его с первого дня и оберегаю всеми силами. Теперь мне нужен ты.

— Ты прямо перст Божий!

— При чем тут я? Судьба. Шереметев Иван мертв, за ним прямо как специально охотились. Князь Владимир Старицкий на измене не раз пойман, и кабы моя власть — давно бы в петле болтался. Князь Курбский предатель открытый. Скажи мне, княже, кто у нас на Руси по знатности ныне первым остается?

— Я! — заиграл желваками Михайло Воротынский.

— Османов не уговаривать нужно. Их бить всеобщей силой надобно. Всей, что только у нас на Руси соберется. Вот только кто силу сию в сечу поведет? Кто пойдет за мной? Я ведь князь Сакульский по праву владения, по рождению я боярин Лисьин. Ты законы местнические знаешь, за мной не пойдут. За князем Хворостининым тоже не пойдут, он из княжичей малых. Иоанн храбр и отважен, однако же сильнее в молитвах, нежели в сечах. Тут воевода нужен опытный, знающий, храбрый. И знатный. Настолько знатный, чтобы и земские бояре, и опричные с равной готовностью под его дланью собрались, места и власти его не оспаривая. Воевода такой на нашей земле один, и ты, как бы скромен ни был, это знаешь.

Воротынский промолчал.

— Былого не вернуть, княже. Вольницы прежней не будет, удельных армий, судов, законов — тоже. Ты можешь проклинать новые порядки и государя, можешь принять постриг и провести остаток дней над могилами предков, оплакивая былые деяния. Но знай, Михаил Иванович, не будет вскорости могил этих. И усыпальницы сей не будет. Снесут ее, разберут на кирпичи для минарета. Дочери твои станут татарскими наложницами, земли твои бывшие — султанатом, а память предков твоих сгинет в небытие, ибо кому нужна память о заслугах истребленного врага? Ни веры, ни имени, ни памяти… Не останется ничего.

Андрей Зверев сделал шаг вперед и осторожно поставил грамоту на ближайший склеп.

— В такое время довелось нам жить, княже, что ради спасения Руси нашей каждому на жертвы идти надобно. Простые ратники ради свободы русской живот свой жертвуют на ратном поле. Государь ради будущей державы пожертвовал душой. Тебе нужно пожертвовать удельной честью. Выбор за тобой.

Князь Сакульский выпрямился, перекрестился на взирающий со стены лик, низко ему поклонился и вышел из часовни.