торг и обычных прогулок чуть дальше двора, перечислением деревень, упоминанием всех свадеб, смертей и рождений, и кучи прочей совершенно ненужной князю информации. Но Звереву все равно нравилось читать эти послания. Во время долгого расшифровывания завитушек, накрученных почти возле каждого слова, он словно слышал голос Полины, чувствовал ее близость, исходящее от нее чувство грусти от расставания и любви к нему — и от этого в душе нарастало тепло, хотелось все бросить и мчаться к ней. Обнять детей, подкинуть их в воздух, услышать счастливые визги, крепко прижать и долго-долго не отпускать избранную на небесах спутницу жизни… И даже дочитав последнюю строчку, он еще пару минут стоял перед окном, глядя на покрытую изморозью слюду, и сохранял в душе ощущение близости со своей Полиной.

— О чем княгиня пишет? — вывел его из задумчивости вопрос Вари. — Здорова ли, в порядке ли семья, как все дома?

— В порядке, — вздохнул Андрей. — Пишет, что соскучилась и в Москву летом приедет, раз уж меня государь домой никак не отпустит. Думаю, после половодья соберется. Аккурат с посевной хлопоты закончатся, и поедет. Надеюсь, догадается ушкуем плыть, а не по дорогам пыль глотать?

— Конечно, догадается, княже. Она у тебя умница.

О самом главном умудренная жизнью Варенька предпочла промолчать. Но Зверев отлично знал, о чем она подумала, услышав это известие.

Блуд!!!

Ребенок у незамужней женщины — это «блуд». Это позор, это словно дегтем на веки вечные мазнуть. Такого позора никому не пожелаешь. Блуднице нигде приюта даже Христа ради не найти, ни в один дом на порог не пустят, никто разговаривать с такой не станет, никто близко не подойдет. Потому-то в свое время боярин Лисьин и отдал полюбившуюся сыну дворовую девку за старика замуж. Для замужней бабы дети — не позор, а хвала и уважение. Для вдовы — почет даже больший, поскольку без мужика малых растит. Но это — коли не знать, что ребенок родился через несколько лет после смерти законного мужа. Про это могли не знать многочисленные гости княжеского дворца, об этом предпочитали не вспоминать его холопы. Полина же, с московской ключницей уже хорошо знакомая, подобной несуразицы не заметить не могла. И в ее положении не турнуть «блудную девку» за ворота с большим позором — это уже совсем себя не уважать. Коли бабу гулящую в дом впустила — это, считай, собственной рукой дозволение ей дала с мужем своим блудить, с гостями али иными мужиками, что на двор заглядывают. И что тогда о самой хозяйке нужно думать?

— Сына позови, — хмуро приказал Зверев, сворачивая письмо обратно в тугой свиток.

Приказчица кивнула, ушла, забыв закрыть за собой дверь, и почти сразу в проеме остановился князь Воротынский:

— Не помешал, княже? — не дожидаясь ответа, он шагнул внутрь. — Смотрю, ключница твоя в беспокойстве вся, даже с лица изменилась. Надеюсь, не я тебя в лишние хлопоты ввел?

— Перестань, княже, — отмахнулся Зверев. — Кто же виноват, что государь земли тебе вернул, а жилище московское позабыл? Ты мой друг, а друзья для того и нужны, чтобы было на кого в трудную минуту опереться. Как дворец из казны на тебя обратно отпишут, так и ты меня в отместку с почестями всяческими примешь.

— Такой пир закачу, Андрей Васильевич, неделю на ногах стоять не сможешь! — тут же щедро пообещал Михайло Воротынский.

— Тогда нужно успеть до приезда жены, — зачесал в затылке Зверев. — Она ведь такого веселья не поймет.

— Успеем! Надобно токмо пред очи царские предстать, да о несуразице сей ему поведать. Чего не везешь? Тебе, сказывают, в Кремле общий почет и уважение, и вход в палаты царские в любой день и час невозбранно.

— Толку-то по царским палатам ходить, коли сам государь ныне в Тихвинском Богородицком Успенском монастыре на богомолье? Грех казни умаливает. Двум предателям в феврале голову приказал отрубить, теперь места себе не находит.

— Тихвинский монастырь? — изумился гость. — Не слышал о таком ни разу!

— Аккурат четыре года тому назад монастырь сей именным царским указом основан на месте чудесного появления Богородицкой иконы из Плахернского храма в Константинополе.

— А-а, слыхал о сем чуде! — спохватился князь Михайло. — Это тот самый образ, что чудесным путем из Царьграда на берег реки в Новгородской земле перенесся, когда басурмане османские столицу греческую завоевали! Так Иоанн в ее честь монастырь новый решил основать?

— Уже основал, — напомнил Зверев. — Четыре года прошло, уже давно каменщики все должны отстроить. Вот и поехал проверить, куда казенное серебро ушло. Заодно и за казненных помолиться. А может, наоборот.

— За казненных? — почесал в затылке Воротынский. — Этот хлюпик малолетний кого-то решился жизни лишить? Вот уж воистину чудны дела твои, Господи!

— Государь, между прочим, мой погодок, — вскинул брови Андрей.

— О, прости, княже! Не малолетний, нет! Это я по старой памяти. Я ведь, признай, чуть не вдвое тебя старше буду?

— В полтора, — мстительно уточнил Зверев.

— Две недели пира! — со смехом вскинул руку с двумя сложенными «викторией» пальцами гость. — Не держи зла на старика, княже. Не про тебя ведь речь шла, а о государе нашем добром, великом и обожаемом. Вишь, как я любимчика твоего нахваливаю? Когда он, кстати, вернется?

— Боярин Кошкин передал, что через месяц токмо. Раньше не ждут. Путь-то какой до Тихвина! Ровно до монастыря Кирилловского. Месяц назад отбыл, стало быть, и вернуться должен к концу мая. Коли на молебне не застоится, конечно. Молиться государь любит…

Из коридора донеслись частые шаги, в комнату заскочил розовощекий Андрей Мошкарин, наряженный в длинную, навыпуск, белую косоворотку с алым шитьем по вороту, подолу и рукавам, опоясанный широким поясом с двумя ножами и сумкой. Черные свободные шаровары были заправлены в пахнущие дегтем яловые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Варвара, женским нутром ощутив неладное, нарядила сына как на праздник. Да и сама неслышно появилась следом, тихо скользнув в горницу и отступив вдоль стены в сторону, дабы не загораживать проход.

— Призывал меня, княже? — нетерпеливо выдохнул паренек.

Андрей промолчал, глядя в его голубые, совершенно мамины глаза. Мальчишка неуверенно пригладил упругие вихры, облизнул губы, оглянулся на мать, словно искал поддержку. Переспросил:

— Так ты кликал меня, князь Андрей Васильевич?

— Да, ты мне нужен, — кивнул Зверев. — Я хочу тебе задать один вопрос. Короткий, но очень и очень важный. Так, понимаешь, устроен этот мир, что каждый смертный, что носит гордое имя русского человека, должен поливать нашу священную землю либо потом, либо кровью своей. Есть те, кто трудится не покладая рук, выращивая хлеб, строя дома, плавя железо, выделывая кожи или выпаривая соль. Из трудов людей этих вырастает сила и богатство Руси нашей, на их плечах держится крепость нашей державы. И есть те, кто защищает с мечом в руке границы Руси, кто охраняет покой и богатство, добытое отцами нашими и прадедами, кто принес честь и славу русскому имени. Те, кто каждый год ходит в дальние походы, кто тысячами гибнет в сечах, и гибнет порою вовсе безвестно. Это люди боя, которые так и зовутся: бояре. В боях растут, в боях взрослеют. В боях же обычно свою жизнь и заканчивают. Я хочу, Андрей, чтобы ты сделал выбор. Как ты желаешь провести свою судьбу: поливать землю кровью или потом? Быть созидателем или воином?

— Конечно, воином! — без мига промедления выдохнул паренек. — Я хочу быть православным витязем! Хочу служить под твоей рукой, князь Сакульский!

— Однако славная кровь струится в жилах этого мальчугана, — негромко отметил со стороны Воротынский. — Он рожден для славы.

— Уверен ли ты в этом, Андрей Терентьич? Боярская жизнь состоит не из славы. Ты мало будешь видеть свой дом, жену свою и детей. Ты будешь маяться скукой в дальних дозорах, будешь голодать в осадах. Тебя ранят много раз, мало кто из нас носит на теле меньше десятка шрамов. И рано или поздно в одном из сражений ты умрешь, ибо нет русскому боярину иного оправдания покинуть царскую службу,