Акси-Вакси, как мышка, выглянул из-за горшка и увидел, что в середине палаты возле стола сидит на венском стуле донельзя знакомый человек: широкий, плечистый, высоченный лоб, зачесанные назад волосы, очки, костюм в елочку… Папа, наконец-то догадался он и возопил что есть мочи: «Папа! Папа!»

Миг — и он уже бежит, несется от ночного горшка до папиной коленки. Обхватывает коленку, у которой, как недавно он выяснил на медосмотре, есть еще какая-то дивная папина чашечка. Забирается на коленку. Папа гладит его по голове и вдруг начинает весь трястись, то есть рыдать и бормотать: «Ваксик мой родной, Аксик мой…»

А почему не Ваксюканчик? Он обнимает папу за шею и целует плохо побритые щеки. Хочет спросить про маму, но боится накликать беду.

Няньки растерянно мечутся туда-сюда, как будто не знают, что делать. Одна приносит две страницы бумаги. Папа сворачивает их до размеров восьмушки и прячет во внутренний карман. «Что же вы, товарищи, так запустили ребенка?» — строго пеняет он этим представительницам медперсонала.

Няньки топчутся, отворачивают взгляды. Лишь одна оправдывается с хлюпаньем: «Да ведь не ест ничего Вакся…»

Еще одна нянька, запыхавшись, приносит мешочек с его ботинками, пальтишко, в рукава которого протянута лямка с варежками, и стопку чистого чего-то, то есть трусики, ковбойка и буденновка с красной звездой, что категорически не налезает на его бритую под машинку голову.

«Черт бы вас всех побрал», — еле слышно бормочет папа, помогая одеваться сынишке. Так или иначе, они пересекают черно-белое кладбище-сад и проходят через избушку на курьих ножках, в которой сидят два недобрых гнома.

«Пойдем быстрее!» — Папа берет его за руку и тащит, тащит, как можно быстрее, чтобы все это, оставленное позади, навсегда скрылось.

Трудно вспомнить, что там было по пути к вокзалу: какие попадались люди, подводы, автомобили, смеялся ли кто-нибудь или все хранили суровое молчание, — одно лишь оказалось неизгладимым: вокзал, звон колокола, вход в сверкающее. Сверкала большая люстра и рожки по стенам. Одна стена сверкала вся, до самого потолка, большущее многоцветие стекла. Акси-Вакси рассчитывал перед такой стеной увидеть дядю с длинной бородой, но вместо него там стояла тетенька в белом халате.

Отец, заметив, как обомлел малец при виде такого великолепия, спросил, приходилось ли ему раньше посещать такие залы. А-В уверенно кивнул. Да, конечно, он бывал в таких местах. Он был там с няней Фимой и бабой Дуней. Это цирки, тут «звоняют и моляются». Они сели за один из многочисленных столов. Тетенька в белом принесла им графинчик с простудой и горку «Мишек на Севере».

«Папа, давай с тобой уедем куда-нибудь насовсем», — предложил мальчик.

Мужчина выдул сразу всю простуду, горько вздохнул и поцеловал его в щеку.

«Ваксик-Аксик, я ведь не папа тебе», — сказал он.

«Нет, ты папа!» — обиженный, воскликнул мальчик и даже сердито топнул валенком.

Ему вдруг показалось, что таким спором можно маленького мальчика даже убить.

«Я родной брат твоего отца Павлуши, — сказал не-папа. — Значит, я твой родной дядя, дядя Антоша из Самарканда. Ну, посмотри на меня внимательно, Аксик, разве ты не видишь, что я родной? Поэтому я и похож на твоего папу, однако я не твой папа».

Ударил третий колокол. Отправляется поезд на Булгары!

Бежим, а то опоздаем!

В бывшей городской усадьбе инженера Аргамакова нынче процветала коммунальная квартира. Мальчик с робостью, но в то же время и с восторгом из уголка, с продавленного чемодана, наблюдал за жизнью всевозможного люда. Солидный, в гетрах, проходил мастер электровелографии Майофис. Он напоминал Акси-Вакси его деда, фармацевта, у которого даже усы были под стать майофисовским — а-ля генерал. Женщина-одиночка Фатима проносила со своего примуса сковородку жареного картофеля с кружочками колбасы. Боба Савочко, обтянутый сетчатой майкой, корячился с гирями. На трехколесном велосипеде по израненному паркету колесила ребенок Галетка Котельникович, тыкалась в еще более израненные комоды, шкафы; на руле у нее сидела кукла Аврора с одним закрывающимся глазом и с другим нарисованным. Верхние пролетарии, которые известны были своим трудолюбием, в общем Касимовы, развешивали на лестнице парное постельное белье… Стоял умеренный гвалт, готовый в любой момент перерасти в столкновения, в словесный или в толчковый способ выяснения. Ванда-Людовна, учительница немецкого языка, быстренько, почти невесомо проскальзывала по общему коридору, время от времени исчезая, сливаясь то с занавеской, то с отслоившимися обоями. Там и сям постукивали соски умывальников, струилась вода. В жилых выгородках тарелкообразные радиоточки передавали концерт певицы Пантофель- Нечецкой, арии из оперы «Ночь перед Рождеством». Впрочем, сотрудник Татарского театра имени Габдуллы Тукая, товарищ Яшметов, мирно скользил по коротким волнам огромного ящика «Телефункен». Большие оркестры, сидящие на облаках, несли серебристые звуки.

Акси-Вакси иногда удавалось заглянуть в ту комнату и увидеть чаплашку товарища Яшметова приближенной к ящику полированного дерева с матерчатой мембраной и зеленым пульсирующим глазом. Ящик был настолько велик, что пятилетний мальчик мог бы там стоять внутри во весь рост и дожидаться своей участи. Из всего, что доносилось к нему через уши и глаза, он, по всей вероятности, не понимал и малой толики, одной сотой части, и все-таки он был рад сидеть в коридоре и думать то ли вольно, то ли невольно о том, что в этом доме нет ничего удушающего.

Особую радость доставляло ему появление молодых родителей маленькой Галеточки, дяди Фели и тети Коти. Первый, смуглый, с заостренно-удлиненным лицом, приносил мяч, гантели, патефон, множество бумажного с изображением красных атлетов. Вторая, круглолицая, голубоглазая, держала на руках младенца Шуршурика. В сумке у нее тоже было немало агитлитературы по уходу за новорожденными.

Главная тетя, Ксения, вместе с бабой Дуней постоянно мыли Акси-Вакси. Наливали в цинковое корыто кастрюлю кипятку и столько же холодной воды, взбивали мочалкой мыльные пузыри, терли его кожу, на которой еще долго звездились какие-то полуязвочки. Эти полуязвочки аккуратно подмазывались ихтиоловой мазью и довольно споро стали бледнеть и подсыхать. Ксения и Дуня усиленно старались показать всем в семье и в округе, что Ваксик — это равноправный ребенок семьи, хоть и приходится сыном троцкисту и вредителю, их любимому Павлуше.

Вдруг однажды, во время счастливого мытья, у Акси-Вакси вырвался счастливый вопрос: «А когда мы домой пойдем?»

И обе женщины рязанских тут же замолчали.

«А где же Фимочка моя?» — снова он спросил, не счастливо, а скорее тревожно. Признаться, он никого так не любил, как свою нянюшку, которая вот так же его мыла, но в то же время еще целовала ему пятки.

Ответа снова не последовало. Акси-Вакси тихонько заплакал. Тетка и бабка молча целовали его в темечко.

Вскоре он научился не задавать вопросов, на которые он не мог получить ответа. Таков был и любой вопрос о Евфимии, пока она сама за год до войны не появилась в их доме. Оказалось, что после окончательного разрушения дома бывшего председателя Горсовета одинокую женщину обнаружил ее родной брат Мефодий из так называемого Соцгорода. Он к тому времени вырос в квалифицированного сварщика и за успехи в производстве был награжден квартирой, достаточно вместительной для размещения троедетной семьи. Там нашелся и чуланчик для несчастной девы Евфимии. Лежа в темноте, она истекала тихими слезами по своему любимому пропавшему Ваксику. Вспоминались таинственные крестины и дальнейшее приобщение дитяти к Храму Христову.

Из всех прежних радостных «сорока сороков» в огромном городище Булгары к завершению тридцатых волчьих годов осталась только одна действующая церковка за кладбищенской оградой на Арском поле. Раз в месяц Евфимия пускалась в дальний путь через весь город. Из Соцгорода надо было по двум смежным дамбам трястись, почитай, час на трамвае. Потом пешком переходить на «кольцо» № 6. В общем, на весь путь уходило не меньше двух с половиной часов.

На обратном пути со службы Фимушка не раз окидывала взглядом особняк Аргамакова, что напротив дворца Сандецкого, — так до сих пор поминали в городе известных граждан дореволюционной эры. Ей страстно хотелось навестить Евдокию Власьевну, чтоб поплакать дружка у дружки на плече, но всякий раз она себя урезонивала: чего уж старое бередить, чего уж призраком-то являться в советскую семью, там уж