— Не извиняю.

— Ну, хочешь, я сама тебе эти штаны постираю. Раз уж я виновата. Придём домой, дай их мне и я постираю. Даже поглажу потом. Извини, а?

— Хочу. Уговорила. Постираешь.

— Больше не сердишься?

— Нет. Только штаны мне постирай. И чтобы не пахло!

— Конечно, Саш. Я всё сделаю!

Ну да, я виновата. Мы с Сашей керосин тащим домой. Целую канистру. Семь с половиной литров керосина налили нам. Не знаю, зачем столько. По два с половиной литра на человека дают. Нам керосин вовсе не нужен. У нас освещение электрическое. Хотя керосиновая лампа и есть. Иногда, когда электричество пропадает, мы зажигаем её. Это лучше, чем со свечкой сидеть. Только у нас дома керосина полная бутылка. Почти литр! Куда нам ещё семь литров — ума не приложу.

Это всё дедушка Кондрат. Опять приехал к нам и погнал меня теперь уже за керосином. Говорит, лишним не будет. А сам он взял все наши карточки на крупу и, не слушая меня, пошёл их отоваривать. У нас же в гастрономе из крупы лишь перловка, да и за той вечно очереди. А я эту перловку терпеть не могу, потому и не покупали. Всё ждали, пока пшено или макароны завезут. Или хотя бы горох. У нас ведь ещё есть запас, зачем нам эта противная перловка? Но дедушка Кондрат меня не слушал. Взял карточки и ушёл. Мне же настрого велел сходить за керосином.

Папы и мамы дома не было, возразить дедушке было некому. Это он из-за хлеба. Со вчерашнего дня немного хлебную норму снизили. Детей это не коснулось, я как по детской карточке триста грамм получала, так и получаю. А вот всем остальным норму снизили. Мама с папой по карточке служащих со вчерашнего дня, как и я по триста грамм получать стали. Дедушка Кондрат углядел в том тревожный признак, примчался к нам, и пришлось нам с Сашкой за керосином идти. Я одна бы семь литров не дотащила, тяжело.

Мы с Сашкой как-то неожиданно помирились. Удивительно! Всегда, всю жизнь, гадили друг другу, а тут вдруг внезапно помирились. Я вот, даже Сашке штаны предложила постирать. Удивительно! И постираю! Потому что запнулась ногой и керосином ему штаны облила. Сама виновата, под ноги нужно смотреть.

Мы с Сашей идём домой, и тащим полупустую канистру с керосином. Вдвоём держим её за одну ручку. Одному очень тяжело нести. Нам далеко, ещё два квартала. Устали и остановились отдохнуть. Жарко. Середина сентября, а так жарко. Стоим возле стены дома и тяжело дышим. Отчего-то движение на улице перекрыто. Сама видела, как девушки в красных повязках на перекрёстке грузовики заворачивали. Нас с Сашкой, как и других пешеходов, пропустили, а автомобили сюда не пускают. Странно.

Ну, отдохнули. Надо спешить, пока опять не налетели фашистские самолёты или не начался обстрел и не объявили тревогу. Снова взялись за свою канистру и потащились дальше. Вдруг слышу какой-то странный шум. И что-то большое и тёмное приближается по мостовой нам навстречу. Ближе. Ещё ближе. Батюшки, да это же люди. Идут прямо по проезжей части колонной по восемь человек в ряд. Сколько же их тут!

Они идут с оружием. Почти у всех винтовки. Но иногда встречаются и пары, несущие пулемёты. Только это не красноармейцы. За исключением нескольких командиров в форме, все остальные идут в обычной гражданской одежде.

Мы с Сашкой снова остановились. Стоим на тротуаре и провожаем глазами идущие мимо нас шеренги ополченцев. Тут где-то в голове колонны послышался нарастающий гул. Я сначала не поняла, что это такое, но потом гул волной докатился и до нас. Они начали петь. Один за другим люди подхватывали слова песни и начинали петь. Все эти тысячи людей начали петь.

Я слышала эту песню. Её несколько раз передавали по радио. Конечно, когда поют настоящие певцы, да ещё и под такую торжественную музыку, это очень впечатляет. А здесь пели обычные люди. Совсем не певцы. И никакой музыки не было. Но зато их было много. Очень много. Тысячи человек шли мимо нас с оружием и пели:

Шли простые люди, в своей обычной одежде. Судя по их виду, в основном это рабочие. У многих за плечами висели рюкзаки или небольшие мешки.

А вот прямо рядом со мной прошёл удивительный человек. Он был очень странно одет. Он не надел крепкую и практичную одежду, как сделали все остальные. Этот человек был одет в отглаженный чёрный костюм. Белоснежная рубашка, галстук. На ногах — начищенные до блеска лаковые башмаки. Рукой с тонкими нежными пальцами, которые скорее подошли бы пианисту, чем бойцу, он сжимал ремень висящей на его плече и столь неуместно смотрящейся с таким нарядом винтовки и пел:

Люди были разбиты на отряды. Я не считала специально, но мне показалось, что каждый отряд по численности был примерно равен батальону. Впрочем, я могу и ошибаться. И во главе каждого такого отряда обязательно шёл командир. Обычно, лейтенант. Только эти командиры и были одеты в военную форму. Все остальные — в гражданской одежде.

Ой, нет. Вон, вижу человека в форме прямо в центре строя. Какой-то старичок с совершенно седой бородой. И какая-то форма у него странная, неправильная. Видно, что далеко не новая форма, хотя и чистая. Он тоже поёт: