– Луна сегодня какая здоровенная! – замечает Надежда.
– Ну еще даже не полнолуние.
Ее рука ложится на край стола. Наши пальцы встречаются. Пальчики у нее тонкие, нежные, с коротко остриженными – по-медицински – ноготками. Глаза ее блестят, и взгляд очень откровенный.
Внутренний голос, до того помалкивавший, наконец просыпается: «Вставай и целуй девчонку. Видишь же, что ждет и боится, что ты сейчас пожелаешь ей спокойной ночи и свалишь дрыхать. Пахнете вы оба сейчас совершенно одинаково, так что выхлопом ты ее не напугаешь. Да и сам не напугаешься. Давай, пошел, нечего рассиживаться сиднем!»
Надя гибко поднимается мне навстречу. Я обнимаю ее, и неожиданно для меня самого рука попадает в разрез этого демонического платья. Прикосновение ладони к нежной коже на талии прогоняет по мне легкую истомную дрожь. И я чувствую, что женщина ощущает то же. Словно искра проскочила между нами.
– Только пожалуйста, не торопись, не торопись, ладно? – шепчет она между поцелуями.
И к моему удивлению, внутренний голос ничего не говорит, никак не комментируя происходящее. Мне самому наконец приходит в голову, что двум взрослым людям можно вполне целоваться и на кухне, но при пустых комнатах выбор места несколько странен. С трудом отрываюсь от теплых пухлых губ и легонько тяну девушку за собой в свою комнату.
Я не успеваю глазом моргнуть, как неуловимым движением она роняет с себя это свое странное, но чертовски элегантное платье и вышагивает из него, оставшись только в трогательных трусиках и туфельках, делающих ее ножки очень маленькими – я же привык видеть ее в берцах… Вижу сияющие глаза совсем рядом, потом уже не до того, чтобы разглядывать глаза. У нее очень нежная кожа, ее очень приятно гладить, ощущая теплую шелковистость, только на спине какие-то длинные рубчики, сбивающие неожиданными преградками плавный ход ладоней…
– А почему ты не спишь? – шепотом спрашивает она меня потом.
– А почему я должен спать? – так же шепотом отвечаю я.
– Вам положено так делать.
– Не знаю, что нам положено, а спать совершенно не хочется.
– Тебе не тяжело? – задает она совершенно нелепый вопрос.
Ну да, разумеется, она лежит так, как почему-то очень любят лежать многие женщины: прильнув к мужчине, положив ему голову на плечо, руку на грудь и закинув согнутую в колене ножку аккурат на то место, где спереди у мужчин соединяются обе ноги.
– Что молчишь? – осторожно спрашивает она минуту погодя.
– Не знаю, как ответить. Особенно учитывая, что я гораздо тяжелее тебя и после того, что мы тут вытворяли, я очень удивляюсь, как ты вообще задаешь такие вопросы. Мне впору спрашивать об этом тебя, хотя показалось, что тебе тяжело не было. Ну а мне после такого странно даже сравнивать.
– А что тут мы вытворяли? – невинно спрашивает медсестричка.
– Всякое, – веско отвечаю я. Потом, помедлив, признаюсь: – Вот ведь досада, когда я три дня назад уронил при ассистенции поднос с инструментарием, то и сейчас могу описать, что куда полетело и кто как на меня уставился. Хоть картину рисуй. Но связно описать все, чем мы занимались полночи… Нет. Не выходит – только эпизодами и кусками.
– Тебе не понравилось? – обеспокоенно спрашивает она.
– Нет, что ты, было великолепно. Действительно великолепно. Ты замечательная! Но вот связно вспомнить – не получается. Почему-то всякие паршивости запоминаются навсегда и с первого раза, а что прекрасное – так шиш.
– Это мудро природа сделала, – успокоенно и рассудительно выговаривает Надежда.
– Что именно?
– То, что гадости и глупости запоминаются с первого раза, чтобы человек их не повторял. А вкусности можно и повторить. Как ты относишься к тому, чтобы повторить?
– С одобрением. С полным одобрением!
Она засыпает первой. Я успеваю немножко погордиться собой и вырубаюсь моментально, даже толком не догордившись как следует.
Просыпаюсь оттого, что чувствую на себе взгляд. Сначала первая мутная мысль, скорее даже не мысль, а какой-то огрызок таковой, что это опять Лихо приперся за жратвой и на меня своим оком таращится. К счастью, это не он, здесь есть еще кому на меня смотреть.
– Как насчет завтрака в постель? – спрашиваю я Надежду.
Она вздрагивает от неожиданно бодрого голоса.
– А что, такое возможно?
– Запросто! Что мэм предпочитает на завтрак?
– Кофе. Черный. Сладкий. С булочками. И еще какую-нибудь футболку большого размера.
– Надя! Не ерунди.
– Это ты о чем?
– О том, что зря комплексуешь из-за стрий[17] на груди. Они тебя совершенно не портят, поверь мне. И кстати, если ты мне покажешь свои груди при солнечном свете, я гораздо быстрее приготовлю завтрак.
– Это обязательное условие для приготовления завтрака?
– Ну вообще-то нет, конечно. Но вид женских сисе… то есть грудей, персей меня приводит с давних времен в прекрасное расположение духа.
– Это с каких же, интересно, времен? – подозрительно смотрит на меня женщина.
– С глубокого детства. С грудничкового возраста. Мне так и рассказывали: как титю увижу, так сам не свой становлюсь от радости. И я не один такой, сколько ни видел младенцев – все поголовно такие.
– Что ж. Раз уж так, ладно. Любуйся! – И, скинув с себя простынку, Надя открывает две аккуратные кругленькие сись…, то есть груди, увенчанные коричневыми сосочками. На белой нежной коже и впрямь есть атласно-розовые растяжки, возникающие у тех девчонок, у которых груди появились очень быстро, и кожа не успела за таким ростом, вот ее и растянуло. Ну или еще у кормящих, хотя тут ясно – еще не кормила Надька никого. С моей колокольни ничем это вид кругленьких шедевров природы не портит.
– Мой любимый цвет! Мой любимый размер! – выражаю я свои ощущения и спешу на кухню, чтобы сварганить завтрак – до сбора у нас еще есть время, успеваю нормально.
Подушкой все же Надька в меня кинула.
– Ну и как? – спрашиваю я Надежду, сосредоточенно разбирающуюся со стоящим на подносе завтраком.
– Очень непривычно, – серьезно отвечает она, намазывая горячий ломтик хлеба малиновым вареньем.
– Ну вообще-то должна быть специальная подставка для подноса. Не на живот же его ставить. Мне пришлось запихнуть скамеечку в наволочку. Поднос наличествует. Ну и все, что на подносе. Самое кислое: можно опрокинуть на себя горячий кофе, а потом оставшиеся в постели крошки черствеют и становятся проблемой. Но девушкам это нравится. Вот я и постарался.
– И что еще нравится девушкам?
– Всякие глупости. Почему-то многие думают, что для любви надо насыпать в постель и ванну лепестков роз, простыни должны быть обязательно шелковыми и все должно происходить обязательно при свечах, да еще чтоб свечи были в высоком подсвечнике.
– А это не так? – спрашивает как-то слишком вежливо Надя, протягивая мне бутерброд.
– Да глупости девчачьи. Эти дурацкие лепестки моментально сохнут, прилипают к разгоряченному телу, как банный лист, а потом либо забивают сток в ванне, либо сохнут, забившись в складки белья, и гербарий этот вычесывать приходится отовсюду. Простыни шелковые скользкие, либо сам свалишься, либо они с кровати съедут невовремя. Опять же влажнеют моментально, а люди взмокают изрядно – льняные простыни влагу на себя берут, шелковые нет. Получаются любовники, как из бани, скользкие и мокрые. Про свечки в высоком подсвечнике вообще разговор простой – от э-э-э-э… вибрации легко вываливаются и падают. Пожар можно устроить, а сгоряча не сразу и заметишь. Не, свечи для любовных дел – только в плоской прозрачной вазе, воды туда и свечки плоские пускать плавать. И красиво, и не подпалишься…
– И откуда это тебе все эти тонкости известны? – весьма ледяным тоном спрашивает подобравшаяся
